В городок Пошехонье-Володарск я приехала в конце зимы. Лежал он уютный, притихший, закутанный в толстую снежную шубу. Белыми взбитыми перинами были устланы двухскатные крыши деревянных домов. Вдоль улиц, подобно защитным валам, тянулись сугробы, и в них глубоко увязали голые, с тонкими ветками, деревца. А сами прямые улицы лучами вливались в центральную площадь, обширный полукруг которой, в свою очередь, упирался в широкую реку Согожу, тоже застланную сверкающим покрывалом.
И от этого широкого белого пространства, от крыш, от сугробов, от раскатанных машинами чистых дорог исходил всепроникающий живительный свет предвесенней поры, с ее веселым звоном капелей, застывающих на солнечных скосах крыш бахромой хрустально-прозрачных сосулек.
На площади, подновленные заботливыми хозяевами города, обосновались старинные торговые ряды, с их чередой полукруглых арок, хранящие свое первоначальное назначение. Хотя и тесноваты стали магазины бывших Шалаевых, Дубовых и Кисляткиных, богатейших купцов торгового Пошехонья, однако исправно работали по сей день, и с утра к ним шествовали толстенькие, укутанные в шали и шубы старушки с бидончиками и матерчатыми сумками, сшитыми в заботливый свой досуг из не знающего сносу холщового полотенца или из какого другого уцелевшего лоскута. Позже, после занятий, по магазинам ходили подростки, тоже с бидончиками, но уже с современными сумками в клеймах и разных спортивных надписях.
Деревенских жительниц сразу можно было отличить по особой, напоминающей качание маятника, походке и широкому маху рук, по старинному крою одежды типа нагольного полушубка. Пошехонский уезд был когда-то известен в России портными-швецами, ходившими по деревням со своими огромными ножницами, наперстками и особыми приспособлениями для ручного шитья. Из века в век повторялся фасон, удобный и в повседневной носке и особенно в пути. На площади у рядов стояли машины. И грузовые, и легковые различных марок, вплоть до сверкающих лаком «Волг».
Из старых сооружений тут, в центре, еще сохранился собор без прежнего пятиглавия да колокольня, видная отовсюду, эдакий ориентир. По давней традиции — видно, есть они и у птиц — ее населяет множество галок, которые вечерами, устраиваясь на ночлег, скандально орут, а по утрам с таким же гвалтом и гомоном срываются черным облаком и разлетаются на кормление. Рыщут они повсюду, сидят на дорогах, косясь настороженно на прохожих своими злыми глазками с голубыми обводами. Взлетая, ругливо орут на того, кто им помешал.
Вторая часть полукруглой площади — раньше ее занимал базар — засажена молодыми березками. Их ветви, розовые, полные соков, как бы показывают, что и зимой, когда все сковано льдом, засыпано снегом, в них продолжается скрытая жизнь. Под кронами, на площадке, заботливо расчищаемой после частых шальных буранов, высится памятник, привлекающий взоры не пышностью, не фантазией и искусством ваятеля. Запечатлел он одну из трагедий, вобравшую в себя подвиг и жертвенность пошехонцев в войне.
Неровная цементная доска, на ней барельефы женщины-матери, с болью глядящий вслед уходящим на фронт сыновьям. Их семеро братьев, родившихся в пошехонской деревне Ильинское. Все семеро пали на поле сражения.
Старший из них Александр ушел еще в гражданскую, был добровольцем. Остался в армии, стал кадровым офицером. Во время Великой Отечественной войны сражался под Ленинградом, на Украине. Полки дивизии, которой командовал, первыми вышли к Днепру. Тут и погиб, сраженный осколком снаряда, Герой Советского Союза Александр Королев, генерал-майор.
В жестокой битве под Кенигсбергом геройски пал Сергей Королев. Остались на поле брани еще пять братьев: Дмитрий, Илья, Серафим, Николай и Борис. Потомки Невского, символ великой любви и жертвенности народа, горя и гордости матери, неисчерпаемой нравственной силы и мужества русских людей.
К памятнику ведет аллея Героев — тех пошехонцев, кто удостоен знака высшей воинской доблести. Портреты их выбиты из металла, укреплены на щитах. Вот «внешняя и внутренняя» лучших из пошехонцев, раскрывшихся в час испытаний для Родины.
Зиму для этой поездки я выбрала потому, что мне сказали: осенью и весной, а если дожди, то и летом, дороги на Пошехонье стали вовсе плохи, особенно после того, как заполнили Рыбинское водохранилище, с которым соседствует на западе часть района, и повысился уровень подпочвенных вод. В этом низинном крае всегда без того было сыровато — много болот и более пятидесяти крупных и малых рек и речек, через которые перекинуты мостики и мосты. Пошехонцы не преминут сообщить, что пятая часть ярославских мостов находится в их районе.
Обилие рек характерно и для самого́ небольшого районного центра. Кроме крупной Согожи, берущей начало в Вологодской области, с которой соседствует район, тут протекает Сога, Пертомка, Шельша, Печевка да еще Троицкий ручей. Обилие вод дало пошехонцам повод называть свой городок северной Венецией и уверять, что более красивого города во всей Ярославской области не найти, особенно летом.
Летний город я видела только на киноэкране. И верно, отснятый с воздуха, он очень красив. Хорошо видны лучи зеленых улиц, ленты рассекающих Пошехонье рек, площадь с ее постройками, окрестные равнины, нивы, леса, луга, на них стада беломордых коров.
Но мне он понравился и зимой, заснеженный, с реками, скованными льдом, когда только по моторкам на берегах можно догадаться о рыбацком раздолье. Едут сюда рыбаки зимой автобусами, машинами, со сверлами, рюкзаками, тюками палаток в заплечных мешках. В автобусе, которым я добиралась от Рыбинска до Пошехонья, тоже ехало несколько рыбаков. Заветренные, крепкие, сосредоточенные, они сошли у деревни Крестцы, в пятнадцати километрах от города. Сидевший рядом со мной пожилой человек сказал, что это излюбленное место рыбаков.
Сосед мой ехал навестить восьмидесятилетних родителей, вез им гостинцы в маленьком рюкзачке, который он суетливо пристраивал возле ног. Работал он раньше в своем леспромхозе, поблизости от родных, и даже не на валке, вроде бы сучкорубом. Как вырубили свои-то леса, те, что вдоль рек, он перебрался в Калинин. Там теперь рубят, да нет, не в городе, в области, ближе к Москве. А в рюкзаке — дефицит, везет из Москвы. Он старикам помогает, особенно осенью и весной, когда огороды. Ну и себе мешка три-четыре картошки берет, своя-то она вкуснее.
Итак, Венеция Венецией, пусть она остается сама по себе, а Пошехонье-Володарск имеет свое самостоятельное лицо, пока еще не разрушенное порой уж больно смелым и произвольным вмешательством в сложившийся старый ансамбль одолеваемых честолюбием зодчих.
Да, здесь, в Пошехонье, была оставлена его историческая планировка екатерининской поры. Мемориальный сквер и новое низкое здание райкома партии вписались в нее так же, как в Ярославле вписалось прекрасное здание обкома партии в ансамбль старой Ильинской площади, названной нынче Советской, за что архитекторы награждены Государственной премией РСФСР.
И это еще более обогатило, облагородило город...
Название Пошехонье пошло от реки Шехони — Шексны, в долине который лежали лесистые, болотистые места с большим количеством рек. Центром этих угодий считалось село Пертома, которое числилось в списках родовых имений Ивана Грозного. Известны же эти места были еще с времен удельной Руси. В один из своих периодов жизни носили громкое имя: Шехонское княжество.
Пертома была торговым селом. Лен, лес, полотна, мясо и масло — вот главный продукт, производимый местными жителями. Издревле здесь было развито скотоводство, чему способствовали луговые угодья, богатые душистыми и сочными кормовыми травами.
Село торговало и овсом — корм лошадей, бывших в те времена да и в нашу эпоху до тридцатых годов не только главной тягловой силой, но и основным гужевым видом транспорта.
Пошехонцы ходили обозами на «ярмонки» в Ярославль и Ростов, торжище которого долгое время было одним из крупнейших в России. Многие тысячи голов скота размещались вдоль берегов необъятного «тинного моря», озера Неро, оглашая окрестности ревом, ржаньем, блеяньем и другими криками, издаваемыми привезенной на продажу живностью.
Были и свои, пошехонские «ярмонки» в селении, когда на продажу выставлялось все, что производилось в этом краю: бондарные, скорнячные, кузнечные, гончарные и прочие изделия, а также товары рукодельниц. Особенно славились по стране пряхи своими холстами, готовили их в течение целого года, несли на продажу кусками, каждый кусок в пятнадцать аршин длиной. На ярмарках, проводившихся во многих пошехонских селениях, продавались десятки тысяч кусков суровых и белых полотен, сотканных на старинных кроснах обитательницами сел, слобод, деревень, погостов.
По старым топографическим описаниям, в конце XVIII века тут было около тысячи двухсот различных населенных пунктов, включая сюда усадьбы в один или несколько домов, носивших название «сельцо».
Пертома стала зваться Пошехоньем после того, как Петр Первый для удобства управления разделил Россию на одиннадцать губерний и пятьдесят уездов. Стала Пертома городом, но заштатным, без уезда. Екатерина Вторая придала ей статут уездного, с гербом, в который входил и медведь с секирой — символ могущества ярославского.
Медведь и нынче не только символ для пошехонцев. Тогда же в пути, в непритязательно-доверительном разговоре, одна из общительных жительниц Пошехонья, расхваливая свое лесное Гаютино, лежащее рядом с Вологодской землей, взялась уверять, что и теперь не раз встречала медведя в лесу.
— Он от людей обноковенно уходит. Не помню случая, чтобы когда человека задрал, только не нужно бежать. Стой тихо, он сам уйдет. Коров двух-трех иной раз, случается, задирает за лето. Это бывает, а чтобы на человека... Одни браконьеры, баят, мол, зверя убили, что шел на них на дыбах. Он на дыбы-то встает, когда его растревожат. А ты не трожь его, и он не тронет. — И смотрела осуждающе, круглолицая, «белотельная», настоящая ярославна, о которых говорили когда-то в шутку, что они извели три пуда мыла, заботясь смыть родимое пятнышко.
И верно, белы лицом настоящие ярославны, думала я, глядя на женщину, продолжавшую уверять, что подлее нет народа, чем браконьеры. Как выследят косолапого, так ставят петлю. А тогда убить его без труда, без всякой угрозы для жизни...
— Зверь тот нападает, какой голоден, а у этих какая-то жадеба к убийству. Не то чтобы сами умирали от голода или нуждались в чем. Теперь бедных нет, у кажного книжка. У иных большие тысячи на книжках лежат...
Соседи кивали, слушая: что верно — то верно, бедных нет.
Соглашались и с тем, что лоси стали почти ручные. Пасутся возле деревни, заходят на улицы, совсем не боятся людей. А что касается лесников, те жалятся: все молодые посадки сжирают. Как только деревце дорастет до лосиной морды, они верхушку его срезают будто косой...
Узнала в дороге и о том, что в Гаютине русские печки лепили из глины. И были они прочны не менее, чем кирпичные. Искусство было такое. Теперь никакого печника не найдешь, ищи днем с огнем. Старики печники большей частью вымерли, последние подбираются. Молодежь считает зазорной, грязной такую работу. Да и зачем она им? В новых домах русских печей не ставят, на газ, на электричество перешли...
Попутчица жила не в самом Гаютине, а в деревне, входящей в состав гаютинского колхоза «Россия». Жаловалась, что там, как, впрочем, и в других деревнях той части России, которая нынче зовется Нечерноземьем, особенно остро дает себя чувствовать проблема невест. Как школу кончат, так в город. Гаютинская попутчица так расхваливала свой край, что только, казалось, и жить там и наслаждаться природой, пока еще сохраняющей первозданную чистоту.
А редко ведь это, думалось мне. Чаще всего говорят о таких отдаленных местах — дыра.
— Как вы к себе добираетесь? — спросила я.
— Автобусом. Нынче они регулярно ходят. Вот с рыбинского сойду и на гаютинский сяду. А там всего километров пять. Зима нынче теплая, пройтись одно удовольствие. А как же раньше-то на базары ходили? Нагрузишься кринками с молоком, поставишь их в кошели, по четыре спереди да по четыре сзади. Иной раз не пять, а все десять верст отшагаешь.
— И ты, что ль, ходила? — усомнился попутчик, который вез гостинцы родителям.
— Махонькая была, а и я ходила. С матушкой, с тетками. Помню все, как сейчас. Налоги были тогда, ай забыл? Все несли на базар. Ты нынче-то вон с базару несешь. За всем в магазин идешь... — кивнула, посмеиваясь, на рюкзачок. — А вы приезжайте к нам летом, — она перегнулась ко мне через проход и, не обращая больше внимания на моего соседа, снова начала нахваливать грибные леса и клюквенные болота. — И молочка парного попьете вволюшку, у нас коров не в пример другим, уж через дом-то у каждой семьи корова и телочка. Ну, может быть, через два. Старух много стало, с кормами им затруднение, они посдавали коров.
Несколько лет назад Пошехонье отмечало свое двухсотлетие. Ревнители края копошились в архивах, искали старинные документы, вчитывались в записи летописцев, скупо, но точно отмечавших события времени. Ходили по деревням, записывали легенды, сверяли их с документами, тщательно собирали пословицы, поговорки, приметы, различные заговоры, вещие «колдовские» слова, которыми извеку славилось Пошехонье. Жили они — да и сейчас живут кое-где в глубинах памяти — с древних языческих времен. Однако теряют живую силу, которую вера сообщала словам.
Читала записи, думала, кто знает в наш век научного осмысления явлений природы и жизни, вдруг пригодятся заклинания, раскроют ученые их тайную магию.
Шепчет рыбак, отправляясь на речку: «Встану ранехонько, на утренней зорюшке... Пойду-выйду на реку быструю, на струю серединную, спущу я до дна песчаного... свои сети, снасточки, крючки, мережи, засмоленные фанатики. Стану говорить на них приговоры призывные, заповедные. На крючки иди, рыбка красная, мягкотелая: осетры востроносые, налимы ленивые, стерлядки жирные, белуга — лебедь белая; в мережу — щука востроносая, окунь красноперый, палан серебристый, голавль и язь мягкобокие, плотвичка красноглазая; в сетки мелкотонкие: лещи широкие, тихие, судаки белые, толстые, лини мягкие...» И уж настрой у рыбака особый, сосредоточен он, собрал и направил свою волю на дело. Ах, как часто мы издевались над этими заговорами! Подумать бы, зачем изобрела их народная мудрость? Какую неоценимую службу несли они в поколеньях? Как часто думают, унижая другого, что возвышаются сами. Ан нет, бывает расплата...
Да взять этот заговор: ведь он, помимо всего, — историческая справка: чем, как и какую рыбу ловили пошехонские рыбаки? А как поэтически они воспринимали природу! Каков был эмоциональный их мир! Сколь тесно было общение их с природой!
Нет, не зря потрудились пошехонские краеведы, создавая этот своего рода справочник, отразивший этапы развития края. И то, как в XVII и XVIII веках беглые люди и раскольники захватывали здесь пустующие и, казалось бы, не пригодные для возделывания земли и, заставляя их плодоносить, творили на них поистине чудеса, с точки зрения современной агрономической науки. А потом эти окультуренные и пустующие земли щедро раздавались помещикам. В 1792 году царским указом им было разрешено продавать деревни вместе с крестьянами. В музее я видела старую карту: сколько в это время здесь было деревень — сплошные черные точки. Не потому ли в конце XIX века министр просвещения издал циркуляр о «кухаркиных детях» — так он был прозван. Крестьянским детям закрыли доступ в среднюю школу. Вырос опасный для помещиков конкурент...
Я листала этот отпечатанный на машинке справочник, рассматривала старинные фотографии. В краеведческом музее, созданном на общественных началах, добровольная ревностная хранительница его экспозиций Зинаида Павловна Федотова завела для меня старинный, с узкой длинной трубой граммофон, видно, принадлежавший какой-нибудь из помещичьих семей — их было в уезде в XIX веке тридцать одна семья с землей и без земли, без усадьбы, с одним городским владением — в рост пошли купеческие роды. А облик крестьянина тех времен выразительно обрисовала известная в сороковые-пятидесятые годы исполнительница народных песен Ирма Яунзем. Крутилась пластинка, хранящая голос певицы:
|
Лаптишша-то на ем, черт по месяцу плел, Зипунишша-то на ем, решето-решетом, Поясишша-то на ем, что кобылий хвост, Шапчишша-то на ем, что воронье гнездо. |
В уезде, славном своими швецами, ткачихами и вышивальщицами, были и праздничные наряды, передаваемые из поколения в поколение. В музее хранятся их образцы.
Рассказывала Зинаида Павловна и о «странностях» помещика Лихачева, ездившего летом на санях по усыпанной солью дороге, о родственнице богатейшего купца Шалаева, Екатерине Степановне Стойковой, «попрошайке», по прозвищу родича. Он обычно прятался при ее появлении. Екатерина Степановна собирала пожертвования на постройку в городе гимназии и интерната. И тут же Федотова добавляла:
— Нынче в нашем районе восемь средних, шестнадцать восьмилетних и двадцать две начальные школы. А кроме этого, есть школы рабочей молодежи, музыкальная с филиалом в колхозе и сельскохозяйственный техникум. В тридцать первом году открыли. За это время более четырех тысяч агрономов подготовили.
— А сколько в районе хозяйств? — поинтересовалась я.
— Колхозов двадцать да пять совхозов. Сильные есть хозяйства. Вы обязательно побывайте в «Новой Кештоме». Там как раз и есть филиал музыкальной школы.
Двадцать лет отработала Федотова в пошехонском Доме пионеров. Была директором дома. А выйдя на пенсию, с тем же жаром принялась за собирание экспонатов и упорядочение экспозиций пошехонского народного музея.
— А знаете, почему наша главная улица носит имя Преображенского? — спрашивала она и вела меня к стендам, где была запечатлена революционная деятельность пошехонцев. — Вот этот рабочий кожевенного завода и был Сергей Александрович Преображенский.
С фотографии смотрел красивый молодой человек с умным, проницательным взглядом.
— Белогвардейский мятеж, подавленный в Ярославле, не сразу утих. Мятежники подались в уезды, пытались под. нять восстания там. К нам тоже докатилась волна. Поручик Троицкий и прапорщик Поройков собрали около шестисот человек. Пытались взять город. Шли бои. Преображенский был председателем Пошехонского ревкома. Его ранили, захватили в плен. Издевались, мучали, а после истерзанного бросили в пруд. Когда подавили мятеж, Преображенского похоронили и назвали главную улицу его именем. Тогда все вздыбилось и бурлило. В том же, восемнадцатом году контрреволюционеры убили Володарского в Петрограде. На общем собрании горожан пошехонцы решили присвоить городу его имя. Нет, от старого не отказались. Поэтому наш город и носит двойное имя — Пошехонье-Володарск.
Наверное, очень любили пошехонцы свой город, коль не отбросили прежнего имени. И как же быстро входило в него все новое! Уже в двадцатом году в уезде было девятнадцать сельскохозяйственных артелей, шесть ТОЗов и пять коммун. Все, даже старики, сели за парты учиться грамоте. А в тридцать первом году здесь возникла пошехонская МТС и в район пришли первые тракторы.
Сложен, порой противоречив исторический процесс, в две краски его не нарисуешь, не отразишь. Одно показалось бесспорным: любят и нынче пошехонцы свой город, гордятся людьми.
— Тут у нас живет одна замечательная женщина, — сказал заместитель редактора районной газеты «Сельская новь» Анатолий Александрович Есин. — Исключительная в своей отрасли производства. Мастер высшего класса. Есть такая квалификация.
— Чаще слышала: «Мастер — золотые руки»...
— «Золотые руки» тоже были у нас. Есть такое слово: суса́ль. Нет, не сусала́. Вероятно, слышали выражение: «Смажу по сусалам»? — Есин покачал головой: — Я имею в виду другое. Сусальное золото. Тончайшие листки, Те, что идут на позолоту.
— «Позолота вся сотрется, свиная кожа остается...»
— Вы о чем?
— Нет, нет, продолжайте. Просто вспомнилась сказка Андерсена.
— Это не сказка, а самая настоящая быль. Существовал тут у нас кустарный промысел. Говорили, что больше такого нет и не было по России. Так ли это, не берусь утверждать, Но промысел этот древний. Может быть, и возник в пору Шехонского княжества. Золотобои. Золото для работы нужно, а где оно у крестьян?. Есть мнение и о том, что триста лет существовал этот промысел. Семнадцатый век. Большие постройки. Храмы, палаты. Отделка. Золото шло и на купола и на царские врата, на оклады икон. Пошехонцы ведь были иконописцами. То, что делали золотобои, стоит на грани с искусством. Вообще-то, мне думается, это и есть большое искусство. Не в том выражении, как это принято понимать. Художественных полотен не создавали и модных ювелирных поделок на выставки тоже не поставляли. Но эти мастера без всяких, понимаете, теоретических обоснований, без точных расчетов и вымерений могли производить работу сложнейших машин. Особое, тончайшее чувство материи. Да, да, вы слышали, конечно...
— Я слышала об удивительных мастерах, которые молотками распластывали золотую пластинку, уложив ее предварительно в специальную книжечку из телячьей кожи, до такой воздушной и филигранной тонкости, что стоило взять ее, уверяли, рукой, как она словно таяла. На пальцах оказывалась одна лишь золотистая пыльца. А этот воздушный листок, толщиною в сотые доли миллиметра, разбивали вслепую. Обладали те мастера каким-то особым чутьем. Мне казалось, такие люди должны представлять интерес для науки. Занимается же бионика изучением органов чувств животных и человека. Целые институты созданы... В разных странах...
— Но почему вы о них говорите в прошлом времени? Я надеялась их увидеть...
Есин как-то огорчительно покряхтел. Сказал с сожалением в голосе:
— Опоздали. Золотобойного промысла у нас больше нет.
— Как нет, куда же он делся?
— Закрыли. Признали нерентабельным.
— Вы сами же сказали, что это — искусство. Как может быть оно нерентабельным? Это же опыт поколений. Исторический опыт. Богатство народа. Тут ведь живое чувство в основе! То, что привязывает к жизни, создает особую атмосферу творчества. Ведь только тут, в Пошехонье, жили эти уникальные мастера? Может, время пройдет, и о золотобоях скажут: быть того не могло. Не слишком ли много ценностей, скопленных предками, мы сгоряча отнесли к отсталости и невежеству?
Есин, кивая, слушал. Спросил:
— А сами-то вы что по этому поводу скажете?
Мне нечего было больше сказать, и я поспешила напомнить о том, с чего и начался наш разговор:
— Так кто же этот мастер высшего класса?
Есин загадочно улыбнулся, спросил:
— Сыр любите?
— А кто же его не любит!
— Про наш, пошехонский, знаете? Ну вот, создатель его и есть тот самый мастер высшего класса. Галина Алексеевна Каменская.
Значит, «Шехонское княжество» не обделено людскими богатствами. В пути, когда я добиралась сюда, автобус шел просекой, и стояли вдоль дороги смешанные леса, мелькали деревни с крепкими, крытыми шифером избами, с резными наличниками, светелками. На дорогах, хотя лошадей и тут заменили машины, по-прежнему что-то выискивали не только галки и воробьи, но и нарядные, как новогодние елочные шары, щеглы, снегири, чижи и синицы. Не было и следа уныния, нищеты, о чем в свое время с такой надрывностью и тоской писал в своих стихах и поэмах Некрасов. За всю дорогу не встретилось ни одной перекосившейся, крытой соломой избы, запечатленной на фотографии в его музее-усадьбе.
Эти добротные деревенские избы, птицы, уютные улицы города, веселые перезвоны капели, запахи свежей стружки, которыми извещает о себе весна, звонкие голоса ребятишек на ледяной горе против дома на набережной Пертомки, где я жила, определили, обострили восприятие жизни нынешнего, начала восьмидесятых годов, Пошехонья — города, герб которого: в золотом поле две зубчатые зеленые полосы. Посредине, на серебряном щите — медведь во весь рост, с секирой на плече — принадлежность Ярославлю.