Но прежде чем направиться в Горки, я совершила прогулку по одной из улиц, которая выразительно соединила в себе приметы прошлого и сегодняшних дней, заботы, усилия и устремления переславцев.
В каждом городе есть улица, которая как бы вбирает в себя основные черты всех времен. В Переславле-Залесском это — Плещеевская. Эта улица лежит по левую сторону от рассекающей город транспортной магистрали — всегда шумной, грохочущей, полной горячего дыхания автомашин самых разных видов и назначений, через Народную, бывшую Базарную, площадь она течет в тихую глубину города до самого Плещеева озера, от которого и получила свое имя.
Нынче в старых русских городах мало осталось улиц, связанных с их историей, приметами времени, природными особенностями мест, на которых они возникли, или с занятиями горожан, с именами лиц, вошедших своими заслугами в судьбу города, как, скажем, вошел Дмитрий Николаевич Кардовский, запечатлевший на своих полотнах выдающиеся исторические события в жизни Переславля.
В пору создания Историко-художественного музея он принимал самое горячее в нем участие, особенное внимание уделяя его картинной галерее. И закономерно, что улица, на которой жил Кардовский, носит его имя, и в доме, где он жил, размещен Дом творчества художников, которым будет предоставлено новое помещение, построенное рядом с деревянным, одноэтажным жилищем Кардовского, где установлена мемориальная доска.
В центре города, на площади Народной, с которой попадаешь на Плещеевскую, стоит замечательный памятник Ленину, привлекая взгляд своей экспрессией и той самой подлинностью, которая рождает ответное чувство, дает большой эмоциональный заряд, способствует биению мысли.
Немногим ваятелям довелось запечатлеть при жизни образ Владимира Ильича. Андреев... Коненков...
Борис Данилович Королев, автор переславского памятника Ленину, оставил записи своих впечатлений о великом человеке: кристальная ясность убеждений, высказываемых с огромной, захватывающей все чувства экспрессией. Именно эта экспрессия вошла в художника своей образной силой, и он передал ее своему творению, насколько позволило его дарование. Это искреннее, живое произведение.
Созданные Королевым ленинские портреты и памятники отличаются ясностью характеристики и четкостью объемов — так определяют творчество скульптора наши искусствоведы. И это особенно отчетливо выражено ваятелем в памятнике, созданном им для Переславля-Залесского и стоящего нынче на площади перед зданиями Дома культуры и городского комитета партии.
Ленин запечатлен в движении, Вскинутая рука как бы увлекает вперед пришедшую в движение массу тружеников, указывает им пути борьбы. Еще не постигнута тайна творческого дарования, способность автора передать настроение и состояние изображаемого героя. Скульптура Ленина, созданная Королевым, дышит временем, его энергией, вдохновенной верой в победу.
У памятника, установленного в ознаменование двенадцатой годовщины Октября, постамент был другим, более высоким, соответствующим экспрессии, выраженной скульптором, и переславцы озабочены тем, чтобы вернуть монументу первоначальный вид, о чем мне сказала Валентина Ивановна Вавицина — секретарь городского комитета партии.
В силу случайных ли обстоятельств или какой-то закономерности, но именно об отношении современных переславцев к своему городу, к погибшим за Родину землякам и шел разговор в кабинете Вавициной, когда я туда зашла. Он был как бы откликом на дорожный спор двух приятелей, и утверждение «гостя», что Переславль стал чужим не только для него, покинувшего родовое гнездо, но и для тех, кто в него перебрался из деревень, из других городов к месту своей новой работы на предприятиях легкой, химической, топливной промышленности — нынче в городе их всего тринадцать вместе с хлебопекарным, кирпичным заводами, заводом горсырмасло, — в магазинах, школах, детских учреждениях, столовых и прочих учреждениях, организующих, направляющих и обеспечивающих городскую жизнь.
Разговор для меня стал примером, характеризующим участие нынешних переславцев в жизни города. И хотя собеседник Валентины Ивановны находился на другом конце провода, в совхозе «Успенская ферма», я догадалась, что говорили они о том же, чему была свидетелем в совхозе «Рассвет», — об установлении монументально-декоративной стелы погибшим воинам. Это стало вообще характерно для нашего времени — запечатлевать в памятниках исторические события и народные подвиги.
Вавицина объясняла, как должен поступить ее собеседник.
— Вы поезжайте... — она назвала фамилию. — Советую, не тяните, раз люди требуют — это важно... Да, да, святое дело. Мы всячески вас поддержим...
В разговоре Валентина Ивановна заметно «окала», отчетливо произносила букву «о», что выдавало ее местное происхождение
Имя Вавициной мне назвал секретарь горкома партии Сергей Андреевич Михиенков, человек молодой и энергичный. Сославшись на то, что он совсем недавно приехал сюда из Ярославля, где был заместителем начальника производственного Управления сельского хозяйства облисполкома, сказал, что лучше Валентины Ивановны, секретаря по вопросам идеологии, местной жительницы, веськовской, никто не знает и района, и города.
Эпизод, свидетелем которого я нечаянно стала, — малая частица повседневной работы секретаря, он скорее характеризовал самою Вавицину.
Очень уж хорошо она говорила по телефону, так заинтересованно, с большим душевным участием к своему собеседнику, к тем, кого он представлял. Я даже рада была, что вот так могла сидеть и слушать ее, смотреть на крепкое, с загорелой, здоровой кожей лицо, обрамленное пышной шапкой волос, на которое падали отсветы красной шелковой кофточки. Оно так напоминало те «обнаруженные» ярославские портреты, которые выставлялись в Москве, в других городах и наделали столько шума в просвещенном обществе, лишний раз свидетельствуя, насколько небрежны мы к своему духовному наследию.
Странно все-таки получается: народ творил, создавал я шедевры мирового значения. И вдруг об этом вроде как бы забыли, увлекшись чужими талантами. Проходит немало времени, и мы как бы спохватываемся: «А ведь и у нас кое-что есть! И, представьте, прекрасное». А за это время столько его погибло, невосполнимого, дивного!
— Мне говорили, что вы из Веськова, — сказала я, когда Вавицина положила трубку.
— Да, петровская. — Она засмеялась, став еще привлекательней, проще. — Побывали в музее? И что же, понравилось?
— Не то слово. Так, значит, вы тамошняя, коренная?— повторила я.
— Все предки мои из этого села. Может, кто-то из них и с Петром работал, флот строил. Там до сих пор легенды живы о тех временах. Не вычеркнешь из истории. — Она отодвинула телефонный аппарат, будто боясь, что он опять зазвонит. — Вот вы застали сейчас разговор. А знаете он о чем?
— Да, поняла. Какая же сложность? Сейчас почти повсеместно устанавливают памятники.
Сказала о митинге в совхозе «Рассвет», о подарке сапера Макарова.
— Тут сложность в другом — в перезахоронении, определении места, в Вечном огне. Его и в Переславле нет. Говорят нам, что город не воевал. У нас вся страна воевала. Здесь дома нет, не отдавшего Родине жизнь. И не одну и не две. Люди помнят, чтут и выдающихся земляков. Знакомо вам имя Кошкина, главного конструктора танка?
— Ну как же! Не знала, что он ваш земляк.
— Наш, самый наш. Деревня его Брынчаги. Создатель знаменитого танка Т-34. Возникла мысль увековечить память нашего земляка этим танком. Все оказалось не так-то просто. Война закончилась почти сорок лет назад, где теперь разыщешь боевую машину конструкции Кошкина? Обком обратился к военным с письмом. Они поддержали, танк-ветеран вскоре прибыл к нам в Переславль. И сразу слух разнесся: танк прибыл! Люди приходят, расспрашивают о Кошкине, интересуются: когда состоится открытие, где его будут ставить? А Переславль-Залесский не воевал. Из области говорят: у въезда в город ставить нельзя. Место определили одно — у музея. Пока суд да дело, в области, в Управлении культуры, решают вопросы, у нас о Кошкине идет разговор. Люди образно говорят — в танке сгорел. Сам испытывал эту свою машину. Во время пробега — знаете русский характер — во имя дела себя не щадил. Простудился, вылечить не смогли. Он похоронен в Харькове за год до войны. А танк его был одной из лучших машин на войне. Как вы считаете, Переславль воевал?
Я разделяла точку зрения переславцев.
— Мы огорчились, конечно, — и это огорчение отразилось на лице Вавициной, — танк у музея становится экспонатом, а он — боевая машина, воин. Доказывали, спорили, и все же решение оставлено в силе. Ну а коль так, мы стали готовиться. Сделали проект, с помощью населения стали благоустраивать территорию. Отдерновали холмик. Смотрится хорошо. Хотели к Дню Победы закончить работы, гранитчики подвели, вовремя не поставили для облицовки камень, не смогли поэтому сделать барельеф. А тут нам срок для открытия назначили — декабрь восемьдесят третьего года — восьмидесятипятилетние Кошкина. Все вроде бы идет по порядку, все сроки определены, а люди волнуются: зачем тянуть, раз танк в Переславле? Незадолго до Девятого мая снова начали к нам приходить. Спрашивают, будет ли митинг? Ходят к музею, подолгу стоят у танка. Вспоминают войну, говорят о Кошкине. И снова к нам: «Почему не открывают?»
— И что вы решили?
— Решили провести митинг. Не омрачать же торжества! Если бы видели, сколько народу на площадь пришло, все заполнили. Танк весь цветами засыпали, благо весна была ранняя, все цвело. И после митинга долго не расходились. Такое возвышенное у всех настроение. А отложи все на несколько месяцев, пожалуй, и перегорело бы у людей, — в раздумье сказала Вавицина и как бы сама себе ответила: — Великий день Девятое мая. День Победы. День памяти павших. Люди чтят его как святыню...
— А как же с днем рождения Кошкина?
— Отпраздновали и его. Приехали гости — военные, представители области. Все было не менее торжественно...
Когда началась война, Вавициной было четыре года. В памяти сохранилась суровая, скудная жизнь, горе и плач овдовевших соседок и в то же время несокрушимая пера в победу. И разговоры только о письмах солдат, о сводках, которые передавались по радио.
Еще в школе решила, что будет учительницей. Так и вышло. Окончила педагогический техникум, потом институт, стала работать в Некрасовской школе, хотя и на Ярославщине, но не дома. Прошло три года, и она вернулась сюда, в родной Переславль, отвергнув другие возможности, предложения.
С должности школьного воспитателя ее избрали секретарем сельского, потом городского комитета комсомола. Кончился комсомольский возраст, накопила опыт работы с людьми, стала инструктором горкома партии, а теперь вот секретарем — таков путь Валентины Ивановны Вавициной, историка-филолога, преданного сердечно родному гнезду, где жили все ее предки, где нынче работает муж, растут две дочки. Тут все заботы ее, старания прославить и укрепить духовно людей, свой город, который вместе со всей страной прошел большой и сложный путь коренных перемен.
Простившись с Вавициной, продолжила свое путешествие по Плещеевской улице. Она тянулась зеленым коридором за площадью с ее обширными грядами цветов — два ряда домов, смотрящих на высокую асфальтовую дорогу. В их строй вписалась старинная Покровская церковь — памятник архитектуры. Почти сразу же за ней целый квартал занимало приземистое, с огромными окнами здание фабрики машинной вышивки «Новый мир». Уникальной, возникшей до революции...
Около полутораста лет назад купцом Василием Гладковым была в Переславле-Залесском основана платочно-холстинная фабрика. Крестьянки окрестных селений работали по домам, был у каждой свой ткацкий стан. И все сами, как тогда говорили: «и ткали, и пряли — весь дом одевали» в холсты, посконь, сермягу. Ярославны славились обиходливостью, опрятностью. В рукоделье были искусны. И золотом ткать могли дорогую парчу, плели тончайшие кружева, а уж что касается вышивки... Да... Расчетливо-умный купец, ставя фабрику, это учитывал, знал и скудость здешних земель, и многодетность, нужду, и то, что народный опыт принесет ему прибыль.
На этой основе и возникли первые кустарные мастерские, ставшие нынче этой уникальной фабрикой.
Вдоль фасада — газон, голубые ели, цветник. На Доске почета те, кто стоит у станков, — их мерный, настойчивый стук доносится из помещения. С улицы видно, как рождается на них кружевная ткань.
Ну как сюда не зайти, не взглянуть на работу тех, кого приглашают на фабрику в объявлении, висящем у проходной: ткачихи, мотальщицы, сновальщицы, просто вышивальщицы и те, кто восстанавливает рисунок.
Есть еще одна профессия, в объявлении она не названа.
У доски, похожей на кульман, стоит невысокий, плотный человек в темном халате и переносит на бумагу рисунок, увеличивая его. По его напряженной спине видно, как он сосредоточен и углублен в свое дело. Он даже не слышал, как мы с Марией Алексеевной Устюковой, начальником техотдела, выйдя из соседней комнаты, остановились немного в сторонке, так, чтобы видны были его кульман и небольшой экранчик рядом, на ткани которого медленно, по мере того, как мастер наносит на бумагу штрихи, рождается образец того, что позже сойдет с вышивальной машины гипюром, шитьем или отделочной тканью.
— Тут работают мастера очень высокой квалификации — насекальщики. Иногда их называют плунжеристами — это одно и то же. С фабрикой связаны десятилетиями, — тихонько, чтобы не отвлекать внимания мастера, говорила Мария Алексеевна. — Вот он, Николай Иванович Глинин, пришел сюда подростком в войну. Даже не сам пришел — мать привела. Отца призвали на фронт, дома полно ребятишек, он — старший. Так тут и остался. Младшим был за отца, поднимал, учил. Самому-то учиться некогда было — кормилец.
Помолчала, с сочувствием глядя на Глинина. В небольшим коллективе люди сживаются, знают судьбы, заботы друг друга. Это, по существу, производственная семья, объединенная общими целями и успехами. Около четырехсот человек основных профессий. А фабрика, как сказал директор Александр Степанович Малышев, занимает первое место в Европе по числу вышивальных машин. Но то Европа — наш внутренний рынок не сравнишь! Масштабы страны другие. Восемнадцать миллионов метров шитья и около миллиона метров гипюра, отделочных тканей, которые в год выпускает фабрика, едва ощутимы покупателями.
Глинин отвлекся взглянуть на рисунок, тот, который рождался на ткани. Мы подошли к нему, поздоровались. Лицо его, круглое и веселое, даже когда серьезен, чем-то напоминает лицо любимца публики, киноартиста Леонова. Редеющие, зачесанные назад, прямые темные волосы, светлые глаза с юморком. «Шутник, весельчак, душа вечеров, массовок, выездов на природу», — скажут позже о нем молодые работницы, но как тяжело он переступает с ноги на ногу. Немолод, и нелегко работать все время стоя, все время в напряжении, сосредоточенности.
— Это без преувеличения — сердце нашего производства, — говорила между тем Мария Алексеевна. — Создают рисунок художники, главный — Лев Александрович Ягунов и Ирина Тикорская (мы только что покинули комнату, где синеглазая женщина в синей кофточке выкладывала на стол образцы создаваемых коллективом отделочных тканей, как говорят — предмет белой зависти женщин). Они ездят по стране, в музеях работают, изучают традиции. Вышивки по холсту на Руси даже в летописях отмечены. Так что наследие богатое. Однако создать рисунок — дело одно, а как он будет выглядеть на ткани? Тут без участия насекальщика не обойтись. Над этим он и работает, выверяет с художником, потом программирует для машины.
Устюкова взяла со стола широкую, пробитую дырочками ленту плотной бумаги.
— Вот тут и ширина и число стежков. Ответственная, тонкая работа, требующая самой высокой квалификации.
Глинин слегка, как бы про себя, усмехнулся, польщенный оценкой, но молча, с достоинством мастера слушал, как Устюкова объясняла технологию его сложного дела.
— На фабрике два таких незаменимых специалиста. Я говорю буквально, — подчеркнула главный технолог фабрики. — Коля и Толя — так их и зовут. И оба в годах. Не очень охотно на эту работу идут молодые. Вот ведь у Глинина трое детей, а все разлетелись: дочь — киноинженер, блестяще закончила институт в Ленинграде; два сына~м к нные, офицеры, защитники Родины.
— Все это тоже нужно...
Мы переходили из помещения в помещение. Смотрели, как в вышивальном цехе длинные, во всю ширину помещения, двухъярусные машины сотнями игл на туго натянутых шифоне или перкале вышивали цветы и звезды, россыпи звезд. Юркий, похожий на блестящего водяного жука, сновал челнок. Худощавый человек в защитного цвета рубашке быстрыми, экономными движениями подкручивал гайки, что-то отлаживал, выверял, перекидываясь замечаниями в вышивальщицей, которая наблюдала за первым и за вторым этажами игл, поднимаясь по ступенькам на мостки, идущие вдоль машины.
Вращение шпулек, стрекот машин, колющие движения игл и медленно выплывающие из-под них узоры — все это наполняло цех веселым движением. Работницы ножничками срезали нити, соединяющие рисунок, одновременно проверяя качество, отмечая пропуски в вышивке.
— Разве машина ошибается? — спросила я Галину Алексеевну Петрову, молодого начальника вышивального мха.
— Бывает. Машины импортные, наладка трудна, сырье иногда подводит, перезаправка ткани тоже влияет на качество. Так что много причин. — Она со вздохом произнесла сакраментальную фразу: — С кадрами трудновато. Таких, как, скажем, Скворцова или Дуденкова, которые тут по тридцать лет, у нас становится все меньше. Больше половины вышивальщиц — молодежь, Кадровики у нас строгие, меньше чем с восьмилетним образованием на фабрику не принимают. Что же касается пропусков в узоре — их восстанавливают, есть специальный восстановительный цех...
Он похож на швейную мастерскую. Ряды работниц, склонившихся над машинами, брали из кип уже вышитые полотнища и, отыскав отмеченные контролером огрехи, восполняли пропуски, восстанавливая рисунок.
— И тут тоже нужно очень большое искусство. Вот вы, Валентина Николаевна, расскажите, как работаете.
Вышивальщица, возле которой мы с Устюковой остановились, подняла лицо: крупноватый, мягкий нос, прозрачно-голубые глаза, взгляд доверчиво-умный, задумчивый.
— А что рассказывать? Пришла сюда подростком в войну. Шили белье для солдат. Ох, как старались! Для фронта и для победы. Этим и жили. Машинку для вышивки дали уж после. А как дали, так я к ней будто приклеилась. Полюбила дело. Дочку водила в детский садик, когда не хватало денег, заказы брала. Дома тоже машинка есть. Вышивала подзоры, наволочки, занавески на окна — мода тогда на них была. Вот и вся моя жизнь. О нас писать вовсе нечего. — И, откинув кудряшки светлых волос, улыбнулась светло и стеснительно.
— А ордена за что получила? — напомнила Устюкова и мне сказала: — Всегда по всем показателям была впереди.
— Это верно, старалась от других не отстать. Наградили орденами «Знак Почета», Трудового Красного Знамени. А так вовсе нечего рассказывать, — склонившись к машинке и иглой выписывая отмеченные пропуски, как бы про себя повторила Пилюзина.
Под ее руками ткань обретала законченный вид. А законченность, завершенность любого — большого ли, малого — дела дает человеку то чувство, которое определяется словом творчество. Этого творчества требует и простенькое шитье, и дорогие, красивые ткани. В них вложены и душевные силы, и труд, и терпение тех, кто нынче работает на фабрике. И труд поколений.
Здесь можно было бы поставить точку. Но прежде чем скинуть цеха, не могу не напомнить о статье двух причастных к искусству дам, появившейся как-то в одном из столичных журналов. Они сокрушались о том, что в таком «тихим, захолустном» городишке, как Переславль-Залесский (он так и назван в статье), создано столь уникальное предприятие, оборудованное к тому же великолепными импортными машинами. Не лучше ли, дескать, эти машины передать в Москву или в Ригу, там хоть и нет подобных фабрик, но можно в конце концов их создать. Обращение к национальным традициям эти авторы называют увлечением, которое, как известно, проходит. На основе каких же традиций возникают такие суждения?
Может быть, и не стоило вспоминать о подобной статье — мнение авторов не оригинально, оно известно еще со времен Ломоносова, — если бы вот такие проекты, зародившиеся в кабинетах и оторванные от реальной основы, от реальных возможностей, — о перестройках, о переносах и прочих «усовершенствованиях», не пробивались настойчивостью, связями к осуществлению. Скольким людям потом приходится исправлять положение, ломая голову над причиной неурядиц.
Не одна ли из причин — небрежение к тем самым национальным традициям, к опыту, по крупицам накопленному многими поколениями, устоявшемуся за века и обретшему свои неповторимые формы. В основе этого опыта всегда есть зерно, дающее добрые всходы. Этот опыт, войдя в человека с детства, способствует достижению им высокого мастерства, которым, как свидетельствуют исторические памятники и другие источники, всегда были сильны переславцы, ярославичи, обживавшие, украшавшие свою землю на радость и удивление потомкам.
С этими мыслями я продолжила путешествие по Плещеевской улице.
За фабрикой она заметно меняется. Все ощутимее дышит Плещеево озеро, и впереди уже блестит его серебристо-серая гладь. Отсюда, от этого озера, и приплыли на герб Переславля две рыбки, древние его обитательницы. Герб был присвоен городу в августе 1781 года, в правления Екатерины.
«Медальон продолговатый, вверху прямоугольный, а внизу, к середине от краев, востроугольный и разделен на две части, в верхней изображен герб губернского города Владимира, а в нижнем две золотые сельди на черном поле».
Эти сельди и есть знаменитая ряпушка или, как ее называли раньше, царская рыбка, ибо Плещеево озеро было собственностью царей, и при Иване Грозном в нем ловила дворцовая артель рыбаков с выборным старостой. Переславская рыбка отличалась нежным, деликатесным вкусом и была обязательной принадлежностью постных меню царей и патриархов. Гостям подавалась как редкое кушанье, и считали ее на штуки.
Слобода так и называлась — Рыбаки. Название это живо до наших дней. К ней, этой слободе, я и направилась по Плещеевской улице — зеленой, густо заросшей травой вдоль канав, на которую мирные обыватели выпустили попастись овечек. Их стали разводить не только в деревнях, но вот и в городе, принимая таким образом участие в выполнении Продовольственной программы. Может быть, на наших продовольственных рынках появятся наконец не только южане с дорогими, обильно произрастающими в их краях плодами земли, но и местные жители со своей продукцией, которая не в пример дешевле и важнее для жизни,
Вечерело. Наступал покой, время отдыха, раздумий и неторопливых бесед, самых увлекательных ребячьих игр, которые запоминаются на всю жизнь.
На окнах опрятных деревянных домиков краснели герани, висели вышитые занавески, а в палисадниках пышно расселись кусты цветущего майского дерева. На грядках уже появились всходы, и обитатели домиков копались в земле. Во дворах на врытых в землю столах игроки раскладывали шашки, домино, а у домов, фасадом повернутых к озеру, отмахиваясь от комаров, сидели грузные женщины. Старушками их не назовешь. В звучании и значении этого слова заключено нечто уменьшительно-теплое, кроткое, вызывающее сочувствие. Эти же были дородны, внушительны, преисполнены независимости, достоинства, которые так свойственны людям, связанным с водной стихией.
Озеро, которое я обычно видела с высокого противоположного берега, из деревни Криушкино, куда вот уже более десяти лет наезжала летом и зимой, казалось здесь переполненным до краев. Оно лениво плескалось о берег, и островки камыша отражались в его успокоенной поверхности. Пушистые круглые ветлы шагнули к самой воде, сквозь которую, прозрачную, пахнущую рыбой, просвечивала рябь песчаного дна.
Кое-где женщины, не успевшие с домашними делами управиться за день, полоскали с мостков белье, и этот плеск разносился по воде, еще более усиливая ощущение покоя. На берегу и на воде теснились лодки, длинные и узкие, как щуки, столетиями живущие в водных глубинах. Лишь весной, едва отойдет от берега лед, они приплывают на мелководье метать икру.
Я всегда хожу смотреть, как, движимые могучим инстинктом, извиваясь, они ходят, выставляя из зеленовато-прозрачной воды свои сильные, темно-серые спины. Набухший влагой лед в это время еще держится в отдалении, Иногда, до того, как он затонет, южные ветры начинают гнать его на северный берег, громоздя хрустящие, рассыпчато-белые торосы.
Потом щуки уходят в «глыби», как говорил мне спасатель Малентин, дежуривший в устье Трубежа на плоскодонной лодке.
Водолазы видели древних щук в подводных пещерах. Они обросли от старости словно бы мхом, эдакие таинственные чудовища. Но рыбаки лишь посмеиваются над легендами: озеро для них — открытая книга.
Увидев отдыхающего на бревнышке человека, я подсела к нему, спросив разрешения. Спросила, на всякий случай, не здешний ли он. Назвался Василием Николаевичем Новоселовым.
— Уж не рыбак ли?
— А как же, тут все рыбаки. Теперь-то уж не ловлю. А был-то и бригадиром, — и вздохнул, посмотрел на дальний берег, слившийся с небом. Вода посредине казалась свинцово-тяжелой, выпирающей пузырем. Воцарившуюся тишину нарушал лишь вой комаров да рокот носящегося по озеру катера рыбнадзора. Откуда-то сладко потягивало копченым, и этот запах смешивался с другими идущими от воды, от травы, от смоленых лодок.
— Да, не ловлю теперь. Восьмой десяток давно разменял. А тянет. Почти полсотни лет на воде. Рыбки-то я половил на своем веку... — Он покачал головой, будто взвешивая, сколько взять ему довелось из этого озера щук, налимов, корзохи, плотвы, серебристой ряпушки. — Помню, как-то за одно применение взял леща больше двух с половиной сотен пудов. Жирный, сладкий лещ, как и вся озерная наша рыба. Тут ее было всегда... Старики говорили: «Не случится мор, ты сколько ни лови, не переловишь ее». А вот и переловили...
И рыбак, вероятно, соскучившийся в одиночестве, рассказывал, что род его древний, еще при Иване Грозном тут жили Федосеевы, Глухаревы, Котюнины и Новоселовы, как он полагает, дальние его предки. И все рыбаки, потому что эта рыбная слобода тут самое что ни на есть исконное место. Еще до царей тут жили, промышляя рыбой. Вот оттуда люди и ведут свой род.
— Слышала, что и Петр сюда завозил, — заметила я, вспомнив рассказ бывшего переславца, предки которого якобы были шведами, завезенными в город и оставшимися на берегу Плещея.
Этот геофизик, живущий в Москве, уверял, что у деда его были будто бы какие-то не то грамоты, не то письма, да он затерял их, а может, и выбросил от греха — в истории всяко бывало. Но зачем грамота? Сам человек был обликом сходен со шведом — устойчивый генетический тип.
— Были тут старики, — согласился рыбак, выслушав мой рассказ, — про которых плели, что они привезенные, что будто бы Петр их выиграл где-то в карты и тут поселил. Всякое говорили.
Он вроде бы загрустил, примолк и оживился только тогда, когда попросила рассказать, как ловили.
— Это дело особое! — воскликнул старик. — Большого требует навыка. Чтобы стать рыбаком, настоящим, конечно, нужно не меньше пятнадцати лет проработать. Со всем вниманием притом. И труд тяжелый и многих знаний требует.
— А в чем же они заключаются, эти знания?
Уловив в моем голосе нотку недоверия, которой, кстати, вовсе и не было, Василий Николаевич вроде бы обиделся, ответил не сразу, покряхтел, вздохнул, будто сожалея, что зря «трепал языком». Но все же стал снисходительно объяснять:
— Невод или сеть, когда на веревку сажаешь, нужно рассчитать, сколько грузу дать, чтобы встали прямо. Рыба, она не дура, знает, как сеть обойти, а если уж она сожмется, ну, сеть, значит, то ей и хитрить нечего, рыбе-то, — растолковывал он. — А где нужно ставить, тоже не просто. Все озеро полагается знать. Весь берег, — он обвел рукой по окружности озера, — на тони был поделен. Триста-четыреста метров — и новая тоня. Когда настоящий рыбак, он знает, где тоня кончается и как она называется: Холмочек, Гора или как еще, всего шестьдесят их, тоней-то. Опять же, названье — одно, а зачем его дали? А чтобы знать, где, на какой глубине, в какое время рыба ходит. Погода тоже важное дело. Да мало ли еще что...
В одном из писем краевед Елховский писал мне об этом, да как-то не представляла тогда значения этих тоней, сетку их он составил в те годы, когда жил в Переславле. Кому-то это казалось пустым занятием, от безделья — так относились, было время, к трудам краеведов. Помню эпиграф на книжке о Лебедяни, написанной краеведом: «Благонамеренный труд являет пользу». Польза труда Елховского в том, что сохранил для потомков рыбацкий опыт. Сетку тоней он передал в музей.
У озера понимаешь важность ее. И то, как по-разному мы с рыбаком смотрели на это озеро: я видела только его красоту и ощущала живительную прохладу, свежесть, а старый рыбак — всю скрытую в его водах жизнь. Он как бы вступал с ней в особое взаимодействие, видел, как ходят стада леща, корзохи, уклеи, которая вертится у поверхности, или ряпушки на ледниковых глубинах, где не только от родников вода чиста, холодна и прозрачна. Она такова по своей природе, характеру, свойственным ледниковым озерам. Он знал и чем обитатели ее кормятся, когда и где мечут икру, какие имеют привычки — есть они и у рыбы.
И снова припомнилась та статья двух дам, не видевших даже, по существу, города, но поставивших на нем клеймо захолустного. Не только рыба, любое живое творенье природы, естественно и человек, имеет свою глубинную жизнь, свои законы развития, и нужно быть опытным рыбаком, чтобы ставить сети там, где будет ловиться...
— Шибко кусает, — сказал Новоселов и отмахнулся от вьющихся комаров. — Должно, к дождю. Вон вроде находит, — и показал на бледное, по-вечернему выцветшее небо, которое с горизонта начала затягивать белесая муть. — К утру пойдет. — И опять замолчал, задумался, глядя на озеро, возле которого прошла вся его жизнь.
— А старики заверяли, что рыбе не будет конца, — напомнила я рыбаку.
— И не было бы, коли бы раньше взялись бы очистки ставить. Вон нынче при озере сколько заводов. А всем ведь вода нужна и сбрасывать тоже приходится. Правда, рыба помаленьку вертается, а вот артель рыбаков совсем не растет... Такое богатство в нем. — Он смотрел на озеро.
Дождь приближался. Воздух стал влажен, обострились, усилились запахи клейкого тополя и копченой рыбы, смолы. Плотная дымка застилала окрестности, и от этого озеро казалось безбрежным. По его застекляневшей поверхности разносился плеск, казалось, тоже стеклянной воды. Это женщина, выйдя из соседнего дома, что-то прополоскала, зачерпнула ведром воды и ушла, хлопнув негромко калиткой. Дома с высокими, иные еще с покрытыми дранкой крышами тут жались друг к другу теснее, чем в других районах Переславля-Залесского, будто старались сохранить свой за долгие века сложившийся, обособленный быт.
Но вот мимо нас тяжелой походкой прошел суровый мужчина. Кивнув Новоселову, он направился на лужайку стоявшей там зеленой машине и начал копаться в моторе. Новая, иная, чем раньше, жизнь, с машинами, с антеннами телевизоров, вошла и сюда, в эту в незапамятные века сложившуюся жизнь. Время и тут диктует свои привязанности, привычки, меняет стиль жизни, характер людских отношении.
По выщербленной булыжной мостовой я возвращалась берегом Трубежа в центр города. Тут на мостках стояли удильщики, выхватывая из воды серебристых рыбешек. Улица причудливо изогнулась, свернула налево и снова вела меня на Плещеевскую, к фабрике «Новый мир».
Все так же настойчиво и ритмично стучали машины, вышитые полотнища ткани ползли из-под игл, рисунок для них программировал Глинин, и где-то там, склонившись к машине, исправляла огрехи их Валентина Пилюзина.
Вот они и все, с кем встречалась в Переславле-Залесском во время своих поездок в этот город — а среди них были не только те, о ком рассказано в этих очерках, но и работавшие в районе ученые, и Сергей Федорович Харитонов, создавший на одной из окраин города своеобразный дендрарий, и учителя, врачи, работники милиции и многие другие переславские труженики — создают рисунок современной жизни. Их усилиями делается история.
Однако, прежде чем расстаться с древним городом, заглянем в одно из сокровенных мест района, которое называется Горки Переславские, они находятся в двадцати восьми километрах от районного центра.