Много лет назад по газетным делам мне довелось побывать в одном из северо-восточных районов Ярославской области, в селении Середа, бывшем тогда районным центром. Нынче Середа входит в состав Даниловского района. На гербе города изображен тот же медведь с секирой. Щит разрезан вкось пополам, а медведь, выходящий из шахматного поля, доказывает, что город принадлежал ярославскому наместничеству.
У Середы герба не было, самостоятельное административное значение она обрела позднее, в пору частых административных перестроек, и ненадолго. Запомнилась же она мне оживленной базарной площадью, на которой высился большой, тяжелый собор, говоривший о том, что селение в прошлом было одним из торговых центров губернии. Над собором с криками носились стаи галок, пахло подтаявшим навозом, лошади с торбами на мордах мирно жевали овес или сброшенную с розвальней охапку сена — эти были без торб.
Но, пожалуй, самое большое впечатление произвели на меня в ту пору ранней весны соленые пупырчатые огурцы, которыми меня угощали в каждой избе одной из окрестных деревень. Они сохраняли цвет и, как свежие, хрустели на зубах. Аромат от них шел великолепный: укроп, чабрец, чеснок, мята, черносмородиновый лист, лист хрена, эстрагон и еще что-то тонкое, дразнящее, рождающее ощущение свежести, простора, подлинности, да, да, именно подлинности того, что образуется отбором, отстаивается, изгоняя из букета то, что в него не укладывается. Вот из таких гармонирующих компонентов запаха и вкуса и состоял рецепт засола огурцов, выведенных здесь многовековой народной селекцией. Пупырчатый, длинненький середской огурец, рецепт и способ его засола составляли вместе нечто такое, что запоминается на всю жизнь. И это тоже говорит о подлинности: случайное, не имеющее собственного лица, даже в таком, казалось бы, прозаическом деле немедленно выветривается, исчезает, не обогащая восприятия.
Время было, как говорилось, весеннее, мартовское, когда наст еще крепок, а дороги днем дымятся парком — солнышко начинало свою работу — побурели, выступили накопившиеся за зиму следы обозов. В воздухе носились запахи свежего дерева, тонко посвистывали среди гибких, зарозовевших березовых веток синицы, суетясь, оживленно чирикали воробьи.
Дело, по которому тогда я приехала, было обычным, бытовым: кто-то с кем-то не поладил, более сильный более слабого притеснял, используя свою власть и проявляя характер. Нужно было разобраться, поговорить с обеими сторонами, установить истину и рассказать в газете, какие формы принимают в наших, благоприятных для жизни условиях человеческие недостатки или особенности ничем не сдерживаемых характеров, которым необходимо дать окорот.
А встретиться и со страдающей и с угнетающей стороной мне никак не удавалось. Все заняты были огурцами. В селениях этого района путем векового наблюдения за природой был создал не только сорт огурца и способ его засола, но, помимо этого, установились определенные экономические связи с потребителем. Середские огуречники стали приторговывать, устремив свое внимание на север, где к весне особо остро ощущался недостаток витаминов.
Огурцы засаливали в сорокаведерных бочках, держали под водой — тогда они сохраняли и цвет, и вкус, и упругость. Даже просто глядеть на них было соблазнительно.
К весне бочки извлекали из водоемов и санями везли на север. Колхозы выделяли специальных людей, подводы, сообща грузили свою продукцию, вкатывая бочки на сани, на время забыв о распрях, обидах и притеснениях. Это было общественное дело, и решалось оно всем миром.
Уходили на север обозы, где их ждали, как нынче ждут где-нибудь в Дудинке или в Салехарде первые южные овощи и платят за них по самым высоким северным коэффициентам плюс двойную стоимость за сложность доставки.
Что поделаешь, организм требует пополнения жизненных ресурсов, как земля требует удобрения.
Мне так и не довелось дождаться возвращения середских огуречников, но пока занималась своими делами — теперь уже все пришло в прежнее состояние, снова вспомнились несправедливости и обиды, — историй об этих поездках наслушалась вдоволь. Это были и встречи с белым медведем, и ночевки в чумах, и разные прочие приключения.
Один из обозов, к примеру, добрался до Новой Земли, а выехать так и не смог, пока не кончилось лето. В деревне их уже перестали ждать, а они, пожалуйста, как только встала дорога, прибыли, правда, без выручки. Но тут на это никто и не пенял. Зато рассказов! Чуть ли не на десять лет, и все интересные. Вот тут и подумаешь: был ли убыток?
Не алчность руководила действиями людей, а нечто более сильное, благородное — творчество. Да, это было самое настоящее творчество, необходимость выразить в чем-то реальном свои внутренние силы, страсть к созиданию, извеку движущие лучшими поступками людей. Искусство — это не обязательно картина, роман, симфония, Народная селекция такое же творчество — великое, коллективное, многовековое. Ярославичи и тут проявили себя удивительно. За что ни возьмись — находки. Тут тебе и романовская овца, выведенная в Ярославской губернии в прошлые века. Овчины ее прочны, на редкость теплы и легки. Тут и знаменитые сорта ядреного, крепкого ростовского, выведенного огородниками лука, и те же огурцы.
Многое ушло вместе с изменившимися условиями жизни. На север — в Дудинку, на Диксон — овощи доставляют по Енисею и самолетами. В Салехард узбекские огородники везут свою продукцию по Оби, погружая в Омске на теплоходы. Мне доводилось видеть этих негоциантов — ими руководила та же страсть, что и середскими огуречниками. Забот и убытков в таком пути не оберешься. Ведь и древнее ремесло, гнавшее по морям и рекам в далекие страны сквозь лишения караваны купцов, эти многолетние часто путешествия, нередко сопряженные с риском для жизни, влекли людей не только барышом, а чем-то и другим, столь существенным, — жаждой живого общения, обмена опытом жизни, познанием нового, интересом, рождающимся в этом общении, немаловажном стимуле деятельности людей.
Но речь сейчас не о них, а о вековых накоплениях народа, богатстве, которое служит опорой для новых открытий. Они послужили основой работы горшихинских животноводов, более полувека занимающихся разведением скота ярославской породы. Они сберегли и приумножили народное достояние, столь продуктивно способствуя задачам времени, поставленным перед сельским хозяйством.
Итак, что же это за особая порода скота молочного типа, которая, как заверяют ученые, может конкурировать по экстерьеру и продуктивности с лучшими отечественными и зарубежными породами? Куда направить внимание?
Обратилась к автору книги о ярославской породе скота, вышедшей десять лет назад в Верхне-Волжском книжном издательстве.
Нужно сказать, что издательство это выпускает много хороших книг, посвященных родному краю. Так стотысячный тираж книги Н. Н. Брезгина «Лекарственные травы Верхневолжья» разошелся в считанные дни. «Документы и материалы по истории Рыбинска» и «Сборник документов по истории края (XI век — 1917 год)» читаются как художественные произведения. Двухтомный «Краткий ярославский областной словарь» сохраняет богатство исчезающих нынче местных говоров.
Вот и эта книга, казалась бы, такая специальная, а поди, найди ее теперь. Да и автор ее, кандидат сельскохозяйственных наук М. И. Моноенков, много лет проработавший в Ярославском научно-исследовательском институте животноводства и кормопроизводства, давно уехал в Иваново, где передает студентам сельхозинститута свои знания. Но он откликнулся на мое письмо.
«Хороших стад в Ярославской области много, но лучшее — племзавод колхоза «Горшиха», — писал он. — Скот этого хозяйства может конкурировать по экстерьеру, продуктивности и пригодности к машинному доению с лучшими отечественными и импортными породами... Если бы удалось решить проблему кормов...»
— Скот выведен при постоянном недокорме, суровых зимах, нелегких условиях содержания. А какая это ценная порода! — говорил Николай Николаевич Аксененков, тоже бывший сотрудник этого института.
Мы ехали с ним по Вологодской дороге в ту самую «Горшиху», посетить которую мне посоветовали и в Ярославском обкоме партии. Заведующий отделом пропаганды и агитации Владимир Иванович Чупрунов (ныне секретарь обкома) позвонил куда-то по телефону, выяснил, когда кончится какое-то совещание, и, положив трубку, сказал:
— Жаль, председателя нет. Николай Ильич в отпуске. Но здесь сейчас главный зоотехник колхоза Аксененков, с ним и можно добраться до места.
Николай Николаевич Аксененков, орловчанин, окончил Московскую ветеринарную академию и как приехал по распределению в Ярославль в феврале шестьдесят восьмого года, так и остался тут, увидев, какое здесь богатое поле деятельности для молодого специалиста его профиля. Женился на ярославне. Жена его Ирина Гавриловна — зоотехник-селекционер. Две дочки, теперь уже ярославны, Оля и Настя ехали с нами. Воспитанные, хорошие девочки сидели на передней скамейке автобуса, изредка поглядывая на отца. Им было интересно, о чем он рассказывает. А рассказывал он о бывшем главном зоотехнике колхоза Иване Георгиевиче Жарикове, одном из основателей племенной работы в горшихинском стаде.
— Исключительный был человек, такой душевной щедрости, какая свойственна только талантливым, творческим людям. Лично я ему бесконечно благодарен за помощь в моей работе над диссертацией. Он никогда не отказывал, ссылаясь на занятость. Подсказывал, показывал, поправлял. А занят был, что называется, сверх головы. Всю душу вкладывал в эту «Горшиху». Вот уж действительно Герой труда по самой высшей оценке.
Кандидатская диссертация Аксененкова была посвящена эффективности непрерывного отбора и разных типов подбора в племенных стадах ярославской породы скота. На практическую работу в колхоз «Горшиха» он пришел, хорошо зная и само стадо и традиции, заложенные Иваном Георгиевичем Жариковым.
Я стала было расспрашивать о Жарикове, но Аксененков сказал:
— Посмотрите сначала хозяйство, тогда поймете, как велики заслуги этого человека. — Помолчав, добавил: — И коллектива, конечно. Как-то не очень коснулась колхоза реорганизация, травы сумел сохранить председатель. Удержались кадры. В колхозе есть красный уголок, там все материалы: грамоты, вымпела, знамена, медали с выставок, портреты лучших колхозников, принимавших участие в племенной работе. Да, впрочем, все в ней принимали участие. Без настоящего крепкого коллектива вряд ли добились бы тех результатов, которые подняли «Горшиху» на такие высоты. Мне говорить об этом можно, как говорится, без похвальбы. Сам я здесь недавно, принял хозяйство в сформировавшемся виде, правда в трудное время: многие опытнейшие доярки, заведующие фермами выходят на пенсию.
Здесь, как в «Новой Кештоме», также смена поколений. Но вот удивительно: возникла проблема не нынче. Лет пятнадцать-двадцать назад колхозницы сокрушались: «Вот мы уйдем, что будет». «Авось не помрем, — отвечали им бригадиры. — Учиться надо кнопочки нажимать».
Учиться нынче необходимо. Это всем ясно. Требования растут, а знаний не хватает. Только и кнопочки нажимают руками и думают не одной головой, а и сердцем.
Аксененков стал рассказывать о споре ученых по поводу происхождения породы, этих черных, атласной масти коров, белоголовых с черными очками, в белых чулочках и такой же кисточкой на конце хвоста.
Я знаю этих коров. При виде большого их стада, движущегося на пастбище, мне всегда приходило сравнение его с войском, выставившим перед собой белые треугольные щиты. Масть, оказывается, тоже была получена в результате отбора. Всегда, и в рязанской деревне, откуда родом бабка моя по отцу, считалось, что черные коровы удойливей. Красных когда-то в ярославском стаде была почти половина. Нынче тоже встречаются, но редко. В стаде криушкинского совхоза «Рассвет» я не видела ни одной разномастной коровы.
Николай Николаевич называл имена ученых, уверявших, что такая великолепная порода не могла сложиться без заграничного влияния. Другие ученые доказывали, что это чистая великорусская порода, по всем статьям отличающаяся от иностранных, и что произошла она от «первично-местного» скота путем отбора и подбора на протяжении многих столетий.
— Вы представляете, как это происходит в жизни?
Девочки прислушивались к нашему разговору, и Аксененков, заметив это, сел так, чтобы им было лучше слышно.
— Как известно, ярославские крестьяне были одни из самых малоземельных в России. Самим зерна не хватало до рождества. Коровий корм — сено, солома, болтушка. Мужики на отхожих промыслах, всю тяжесть несли на себе крестьянки. Им важно было, чтобы корова побольше давала молока, да поменьше ела. И была вынослива. Корова-ведерница не крупная, отвечающая размерам скудного их земельного надела. Девяти пудов, редко больше. Вызнавали, высматривали удойных коров, на базарах следили за тем, у кого охотнее берут молоко, значит, сладкое, жирное и густое.
Обыватель тоже был небогат и расчетлив. Сколько молока перепробует, прежде чем купит. А крестьянки стояли в ряд со своими четвертями и махотками, зазывали, расхваливали покупателю свой продукт. Заводили знакомства, стараясь на дом носить, чтобы скорее отделаться и — домой, там дела. Телку приобретали от удойной коровы, шли иногда за ней многие версты.
Это было целое событие для семьи — деньги на покупку копили годами, экономя на каждом куске хлеба, на глотке молока. Но уж зато отплачивала им сполна молочная Дочка, Зорька, Буренушка, Тпрусеня. Говорили: «Корова на дворе — харч на столе». Лелеяли, берегли ее, иной раз больше, чем своих ребятишек. После первого отела угощали на блюде сеном с хлебом и солью. Детям с малых лет внушали такое отношение. А в книжках сколько о коровушке было хороших стихов! Мне запомнились многие.
|
Я теленочка любила, был он маленький, Свежей травкою кормила на завалинке... — |
всегда мысленно произношу их, когда вижу, как бегает по лужайке какой-нибудь глупый еще сеголеток-бычок или телочка, смешно вскидывая задние ноги, ласковый, теплый, доверчивый. «Почеши теленка, он и шею протянет». Сколько метких наблюдений за характером животного, загадок, пословиц, песен укрепляли бережное отношение к животным — это тоже была своего рода система воспитания.
Так вековым отбором и подбором создавалась основа ярославской породы скота, одна из лучших отечественных пород. А в «Горшихе» была одна из лучших ферм, именуемая племзаводом по разведению племенного скота ярославской породы.
— Но, — говорил Аксененков, — уже не похожего на тех маленьких угловатых тружениц, которые беззаветно служили ярославским крестьянам, деля вместе с ними их тяжелую долю. Скот таким истощенным из зимы выходил, что лишь только к осени на пастбищах отъедался.
Он опять подчеркивал: нынешние коровы ничего общего не имеют с той невзрачной, тощенькой ведерницей. И рост, и вес, и экстерьер другие. И вот любопытно: хоть еще в XVI веке английский путешественник Ченслер, проезжая через ярославские земли, отметил в своем дневнике, что молоко, которым его тут угощали, исключительно вкусно и густо, но только во второй половине прошлого века ярославка была признана породой. Вот уж поистине — нет пророка в своем отечестве.
На первой Всероссийской выставке коровы, привезенные из Ярославской губернии, удивили всех своими продуктивностью и телосложением. Тогда и начались споры: было ли влияние иностранок, или сами создали эту породу?
— Да, вот так и живем! — качнул головой Аксененков. Его пышный чернявый чуб дрогнул, он задумчиво посмотрел на широкую, зеленую равнину, лежащую справа от дороги. В темно-карих живых глазах орловчанина блеснули зеленым отсветом эти просторные луга. Кивнув на них, сказал:
— Все это труды Жарикова.
Я напрасно смотрела на равнину: там не было видно ни одной коровы. О чем, о каких трудах ученого-зоотехника он говорил?
— А вот об этой низине. Болотина тут была. Кусты, кочкарник. Осушили, окультурили, стали сеять овес, многолетние травы, канищевский клевер. Вы слышали о таком? Село Канищево есть в Ярославском районе, там вывели этот сорт, высокоурожайный, лучший для местных условий. Жариков понимал, что успех племенной работы прежде всего — корма. Ведь и в старину знали, что молоко у коровы на языке...
В письме М. И. Монаенкова, многие годы отдавшего изучению племенного дела в ярославских хозяйствах «Горшиха», «Тутаево», в племсовхозе «Большевик», в хозяйствах других областей Нечерноземной зоны России, говорилось: «Слабость кормовой базы, низкое качество кормов тормозят развитие племенного дела». Он приводил примеры, когда в хозяйствах других областей именно некачественные корма стали причиной резкого снижения удоев.
И на отчетном собрании в «Новой Кештоме» сетовали, что силос заложен небрежно, подпортился и коровы его едят неохотно. Каменская отмечала, как важны корма для изготовления сыра: молоко все запахи берет в себя.
— Значит, в «Горшихе» проблемы с кормами нет?
— Корова — дитя природы. — Зоотехник не прямо ответил на мой вопрос. Сказал: — Ее организм приспособлен к определенного рода кормам. Растительным. И организм этот чудесен. Поедает она одно количество сырого белка, а возвращает вдвое. В ее многокамерном желудке-книжке — вы знаете, конечно, это название — происходит расщепление растительной пищи на составные элементы, а из них синтезируются животные, натуральные белки и все необходимые аминокислоты. Молоко незаменимо как концентрат витаминов, сбалансированный набор минеральных солей и жиров. Корма — это и количество молока, и жирность его.
— Выходит, все дело в сене?..
— На сене корова способна давать молока не больше трех тысяч килограммов. Нужны наполнители, те, что она способна переварить. Комбикорма. Но надо помнить: корова — дитя природы. Революция в животноводстве ставит много проблем.
...Машина свернула направо и вскоре остановилась около кирпичного двухэтажного здания, где помещалось правление колхоза, прочие его службы, в том числе и красный уголок, где хранятся многие реликвии, документы, повествующие об истории хозяйства. Мне сказали, что с ними может меня познакомить главный бухгалтер колхоза, хранитель всех его ценностей, Виталий Ильич Шимаров.
Но прежде всего я хотела увидеть деревню — центральную усадьбу колхоза, где все и начиналось и теперь, по словам зоотехника, находилось семьдесят процентов всего скота.
Называлась деревня Медягино. Прозвище, как полагают, произошло от занятия давних обитателей, облюбовавших это место у заболоченной, богатой медоносами равнины. Тогда, вероятно, и сложился традиционный облик старой части селения: бревенчатые дома в два ряда с хозяйственными постройками, подведенными под одну крышу. Обширные кроны старых деревьев, спадающие каскадом длинные ветви берез, лужайки перед домами, скамеечки, резные наличники и карнизы, буйно цветущие герани, бегонии, фуксии, на окнах — вышитые занавесочки, богатый тюль — все это вместе производило впечатление обжитости, уюта, устойчивости. Огороды за домами, повернутыми «спиной» к равнине, спускались к речке Соньге, обмелевшей, почти скрытой высокими берегами, тихонько журчащей где-то внизу. Ветерок с равнины наносил пьянящие запахи цветущих трав. Вдали, замыкая горизонт, среди островка деревьев, белели крыши другого селения.
Идеал нового создается не сразу. На проектах колхозные поселки обычно куда как хороши, но вот начинает осуществляться проект — и что выясняется? То не учли, другое. Люди-то городские дело знают, а жизнь колхозную, бывает, не нюхали. Тут разные обстоятельства выясняются. То неудачно привязан к местности тот проект, то маловато у хозяйства силенок, чтобы сделать все так, как на бумаге. Поставит два-три двухэтажных дома, обычно в стороне от старых построек, и это закономерно — проект предусматривает строительство целого городка со всеми необходимыми для жизни службами: клубом, медпунктом, школой и магазином, комбинатом бытового обслуживания. Вот и стоят они сиротливо, чуждые и окрестной природе, и обжитому веками соседу — селению. И от этого принимают еще более чужеродный вид.
Живут в таких домах чаще всего приезжие, временные работники, как говорят в деревнях, все размотавшие у себя и поехавшие по свету в поисках счастья.
Счастье тоже надо уметь держать в руках, как держат его в «Горшихе». Временщики же «чужого», как сами они говорят, не берегут, срывают с петель двери, бьют лампочки, разрушают сарайчики, где нечего и хранить, ибо бродягам зачем заниматься хозяйством. Удобно устроившись на шее у государства и приютившего их колхоза или совхоза, они лишь посмеиваются. Да и детей подобно воспитывают — бродягами. Сколько я видела их в различных местах страны! Еще хуже, когда такие временщики начинают командовать, что было и в «Горшихе», однако об этом позже.
В Медягине новый поселок уже обрел обжитой, законченный вид. Возле домов газоны, цветы. Квартиры просторные, газ, центральное отопление, горячая и холодная вода не только в новых, но и в старых домах. Законченность и удобство, казалось, во всем, кроме...
— И что это нам участки-то нарезали так далеко?— сказал мне один из жителей городка. — Сорвать пучок лука к обеду надо топать чуть ли не полверсты. Да еще если в дождь, вот и подумаешь — стоит ли заводить хозяйство. Не проще ли брать из магазина, вон и лавка к нам ездит. — Он показал на фургон, стоящий на площади, возле него толпились люди, покупали венгерских кур и кое-какой продукт впрок. В домах у всех холодильники, разнообразные электроприборы, электромашины. Казалось бы, мелочь, участки. Но, как известно, в жизни нет мелочей, все в ней взаимосвязано, и мелочь в диалектической цепи развития иногда влечет за собой глобальные события.
Когда в тридцатом году создавался колхоз, прибыл в Медягино двадцатипятитысячник, коммунист Федор Артемьевич Щукин, взглянул на здешние угодья, взялся за голову и крякнул: «Эх, горе-горькое! Ну и землица! Топи непроходимые. Охота, поди, хороша!» Тут, как теперь утверждают, не знаю уж, так ли это было иль нет, но в это время над низиной взлетела кем-то напуганная стая уток. Артемьич разгладил буденновские свои усы и, повернувшись к людям, толпившимся рядом, сказал: «Ну что ж, попробуем обуздать и эти болота. А для начала колхоз назовем... — Он подумал с минуту и нарек: — «Горшиха». Кое-кому не понравилось тогда это название: выходит, дескать, в колхоз идут на горькую жизнь. Но Щукин стоял на своем: «А то потом и забудете, какая была земля». С тех пор не меняли название, и в тридцать девятом году в него влились еще два хозяйства. Неплохо живут, грех жаловаться.
Шофер, который привез с полей измельченную траву, остановился возле кирпичной постройки, над которой усердно дымила труба. В ожидании своей очереди разгрузиться он обошел машину, постучал по колесам и на мой вопрос: что здесь делают, в этом сарае, ответил, пытливо на меня посмотрев:
— А травяную муку, потом будут гранулы делать... — И полез в кабину — подошла его очередь.
Шла торопливая заготовка кормов. По равнине на разных участках ползали сенокосилки, задрав свои хоботы-транспортеры, из которых сыпалась в кузовы следующих позади грузовиков измельченная зеленая масса. Другие машины возили кирпич, складывая его за деревней, где стояли фермы и прочие хозяйственные постройки и лежали штабеля бетонных блоков. В низинке, неподалеку от речушки, — медпункт. Спросила светловолосую, молодую женщину в брючках, шерстяной белой кофточке и стеганой черный жилетке, откуда она.
— Работаю здесь. — Она прошла, стуча каблучками по асфальтированной дорожке, в медпункт.
Возле одного из опрятных домиков увидела на скамеечке голубоглазую, краснощекую женщину, немолодую, но крепкую, еще не изжившую сил. Подсела к ней. Женщина поинтересовалась, откуда я.
— То-то, смотрю, вроде бы как не наша. Правда, нынче приезжих немало, но мы все равно всех знаем.
Потолковали о погоде, о травах, которые в этом году хороши, если бы вот посуше.
— Мы радуемся, когда бывает засушливо. Место у нас сырое. Уж сколько вложили сил, а все равно еще есть места, где надо проводить мелиорацию.
Женщина оказалась сестрой председателя колхоза Абросимова Николая Ильича, Фаиной Ильиничной, по мужней фамилии Ковалкиной.
— Первого мужа фамилия, от которого дочка. Прискорбно девочке иметь другую фамилию, вот я и не стала менять, как за второго замуж вышла.
— А с первым-то что же, разошлись?
— Погиб он. Два раза хоронила...
— Да как же так?
— Бывает... — И стала рассказывать печально, но уже усмирившись с тем, что пережила около сорока лет назад.
— Поженились мы перед самым его призывом. «Теперь будешь ждать», — сказал. Боялся, что не дождусь. Он так и остался в армии, стал офицером. Мы жили с ним и с дочкой в Эстонии. Летом, когда началась война, я была у мамы, приехала погостить. Бросилась к мужу домой. Да только дом уже был пустой — мужа призвали сразу же. Я пробралась обратно, а вслед за мной извещение: пропал он без вести, муж мой любимый. Плакали, горевали, а что поделаешь — горе общее. Стала работать в колхозе. Я и раньше работала, до замужества, с тринадцати лет. Теперь взялась за плуг, пахала на паре лошадей. В войну у нас все на лошадях и косили, и жали. А тут меня ставят бригадиром. А папа против. Он был председателем. «Родню, — говорит, — нельзя». А делать нечего — все мужчины на фронте. Он строгий был, умел работать с людьми, а уж своих не жалел. Вдвое спросит да еще проберет.
Работали мы тогда без передыху. Днем выбираем картошку, а ночью молотим. Только бы кончилась скорее война! Она уже шла к концу, врага крепко гнали. Наши границу перешли, когда я треугольничек получила, писал один солдат, что муж мой жив, он находился в плену. Уж что там было, не хочется вспоминать, только я его разыскала. И не узнала: старик предо мной. Худой, весь скорбный, волос ничего не осталось. «Фая, — сказал, — какой это ужас — плен. Смерть и то легче». Побыли вместе денечек, он все рассказывал, как взяли в плен, согнали, будто скотину в загон, пить-есть не давали, а потом стали приезжать из Германии фермеры, отбирали, кто еще годен для работы. «Мы для них были не люди, а скот, который больше жалели, чем нас. Только тогда и оценили по-настоящему, какое счастье была наша жизнь».
Снова его призвали, пошел он в штрафной батальон и в январе сорок пятого был разрывной пулей убит. Вот так и хоронила, переживала два раза.
Через десять лет вышла замуж. Он с мальчиком, вдовец, я с дочкой. Сейчас-то осталась одна. Муж умер, дочка поступила в институт, а его перевели в Уссурийск. Там вышла замуж и осталась, а внучку вот прислала мне. Болеть она сильно стала, врачи посоветовали климат сменить.
— А что было с вами дальше, в колхозе?
— Да ничего. Меня поставили на ферму заведовать. Четырнадцать лет там была, а как шестьдесят пять исполнилось, оформила пенсию.
Я попросила Фаину Ильиничну рассказать об ее отце.
— Что скажешь? Работал, не знаю уж как. Нас было пять человек. Никогда не ругал, не бил, но если что скажет — закон. Вина не пил, не потакал бездельникам, лодырям, сам круглые сутки работал и нас заставлял. С танцев, бывало, только придешь, на час-другой и закроешь глаза, а он уже будит: «Фаинушка, встань, пора на работу». А у меня нога не влезает в сапог. А лучше того времени вроде и не было... Теперь вот на пенсии, — повторила она. — Живу вместе с Ниночкой, в девятом учится. К матери ехать не хочет, пусть, говорит, она возвращается.
Разговорились о заработках, о пенсии. Фаина Ильинична сказала, что меньше ста, поди, никто и не получает. Посоветовала поговорить мне с бухгалтером и показала на его аккуратный кирпичный домик на той же улице, но на другой стороне.
О нем, о Виталии Ильиче Шимарове, в таком же вот задушевном и искреннем разговоре мне говорили: «Он тут один из самых интересных людей». В работе жесткий, а для жизни добрый. Все о колхозе печется, где выгоднее, где лучше. Все знает, все отрасли. Уж он наобум не скажет словечка. Все его уважают. И Николай Ильич, председатель, очень прислушивается к его советам. И рассказали, как выбирали сына Абросимова в председатели.
Было это в пятьдесят пятом году. Илья Иванович Абросимов вышел на пенсию. Пятнадцать лет работал, самые трудные военные годы. Стадо сберег, приумножил успехи. Удои в среднем около четырех с половиной тысяч. А что тут сделаешь, время пришло.
Из области им прислали в колхоз председателя. Кто он был, сейчас уж не помнят. Только честный, видать, человек. Едва познакомился с хозяйством, говорит: «Мне это не по плечу. Нажитое вами не хочу по ветру пускать». И уехал. Прислали другого, Голубева Сергея Спиридоновича. Этот хозяйствовал три года в «Горшихе» и все норовил переделать по-своему. Хозяйство начал поворачивать на свиней. «Свинья, — говорил, — она скороспелка. И кормить ее проще. А стране мясо нужно. Выгоду не понимаете», — упрекал. И слушать ничего не хотел. Раньше где-то в потребсоюзе работал. Племенного дела не знал. Сам верил, что хочет лучшего, а хозяйство хирело, рушилось все, что тут создавали десятками лет. Народ тогда собрался и говорит ему: «Уходи».
В области, надо сказать, колхозников поддержали, спросили только: «Кого же хотите?» — «Будем среди своих искать». И решили передать хозяйство сыну Абросимова. Семья у них — строгая, все работящие, воспитанные в труде, простых работ не гнушались. Тем более он с образованием и партийный. А дело, то, чем живет колхоз, знает, как говорится, с пеленок. Если спросить Виталия Ильича Шимарова, который бухгалтером тут с малых лет, он обо всем расскажет подробнее.
Так снова я вышла на тот же адрес...
Рабочий день перевалил за половину. И тут, на улице, дорогу мне преградила свадьба. Толпа медягинцев собралась посмотреть, как выводят невесту. Послушала я, что говорят односельчане по поводу предстоящей свадьбы.
Женился Слава, племянник какого-то Чистякова, а кто он таков, мне никто не ответил. Зато сказали, что берет с ребенком. Не в осуждение, скорее, поощрительно. Люда, невеста, приехала из Чувашии. Работает воспитательницей в детском саду.
Женщина, стоявшая рядом, стала было рассказывать, что кормят колхозных детишек всем свеженьким, всем своим, но в это время толпа зашевелилась, попятилась. Мимо нас, набирая скорость, прокатили две «Волги» в лентах. На передней нечто вроде дуги с колокольцами, совсем как у прежней тройки. Мелькнуло счастливое молодое лицо невесты, пышноволосой, в чем-то нарядном, улыбка Славы, золотозубого худощавого парня в торжественном черном костюме. Толпа стала быстро редеть.
— Ой, скорее надо домой, почередить себя. Еще голова не мыта, волосы не уложены! — спохватилась полная женщина, повернувшись к своей немолодой соседке. — Уж ты приходи поскорей, поприделать поможешь, а то не успеем.
— И, полно-те, часа через три, скорей не вернутся, — успокоила та, но все же заторопилась по улице. Догнав ее, я спросила:
— А как у вас с невестами, тоже проблема?
Она поглядела рассеянно, не понимая, похоже, что это в такое время какая-то незнакомая пристает, однако ответила вежливо:
— Как у других, так и тут, везде одинаково. — И крикнула проходящему по дороге мужчине, чтобы он поторопился с вином.
— Два ящика взяли, шибко будут гулять, — сказала старушка, которая тоже смотрела, как выводили из дома невесту.
— Красного? — спросила я.
— И, что ты, касатка! — ласково возразила она. — На торжествах у нас только белое и сухое пьют. Кто же будет позориться красным. Его только пьяницы употребляют. — И заворчала, поругивая пьяниц, как я поняла, которым все равно что глотать.
Теперь уже не останавливаясь, обогащенная впечатлениями, хотя и случайными, но все по делу, я шла в контору на встречу с Виталием Ильичом Шимаровым, главным бухгалтером колхоза, о котором сказали еще, что он очень надежный, знающий человек. И уважали его за строгость, за знания и справедливость.
Разыскав его в конторе, я пытливо смотрела на этого невысокого, нельзя сказать чтобы плотного, но и не худощавого человека, голубоглазого, с упрямо-испытующим взглядом из-под крутого высокого лба. Умного, проницательного, порой снисходительно-ироничного, от которого, вот уж действительно, ничего не укроешь. Он одарил меня этим взглядом, выслушав вопросы, и начал разговор, как, видно, и положено главному бухгалтеру, с цифр, конкретно.
— Из тысячи ста голов крупного рогатого скота у нас в хозяйстве четыреста десять коров, остальные ремонтный и товарный молодняк. Доход от реализации два миллиона рублей, чистых до шестисот тысяч. Не только телочек и бычков породистых продаем. В колхозе есть свинофермы. Живем на свои. Восемь миллионов рублей за пятнадцать лет в хозяйство вложили. Ни копейки у государства не брали. Магазин, мастерские, гараж, склад для минеральных удобрений, КБО (комбинат бытового обслуживания), — перечислял Шимаров. — Очистные сооружения на сто кубометров в сутки. И технику покупаем, и строим. Немного с хозяйственными постройками поотстали, силы бросили на жилье. На благоустройство квартир, теплофикацию — в Медягино центральное отопление, вода горячая в каждом доме. — Пытливо посмотрел.
— Ну что ж, этим можно гордиться.
Шимаров удовлетворенно кивнул.
— Может быть, обратили внимание: машины возят кирпич.
Теперь уже я кивнула.
— Новый телятник будет, дом двадцатичетырехквартирный, магазин промтоварный. Строимся, в общем.
— Приезжих много? Нынче, где ни послушаешь, много приезжих.
— Есть и у нас. Только больше своих. Удержали кадры.
— А чем?
— Не клубом же!
Шимаров взялся было за книгу, сказал, не открывая ее, что зарплата, средняя, подчеркнул, без малого двести рублей. В счет ее дают зерно, капусту, картошку. Хочешь скот разводи, а не хочешь — твое дело. Только мало коров в личном пользовании. Мелкий — поросята, кролики, ну, кое-кто теленка берет из выбракованных, которые не годятся ни на ремонт основного стада, ни на продажу. Картошку со своих участков не продают.
Все, что видела, даже беглые впечатления, и о чем говорил Шимаров, характеризовало время.
А знал ли кто теперь, как жили на этой земле крестьяне даже не в столь давние времена, но вот когда создавался колхоз...
— Виталий Ильич, вы об этом помните?
— Маленький еще был. А разговоры помню. Щукин когда приехал. Взрослые говорили: «Лучших коров приказал скупать. В деревню Вятскую посылает». Известно было, что тамошний скот славится удойливостью. Еще говорили: «Торговаться умеет». И тоже хвалили: «Хозяин. Этому можно довериться».
И как не довериться — он местный был, из этих краев. Вырос в нужде. Нужда заставила и в город идти. Все знал окрест по хозяйству и крестьянскую душу до тонкостей понимал. Как стадо собрал хорошее, взялись осушать болотины. Вручную все. Людей было много в деревнях. Пятьсот трудоспособных в «Горшихе», а сейчас двести двадцать вместе с двумя колхозами. Хоть и техники стало больше, но рук маловато для такого хозяйства. Пока еще хватает ручного труда. Вот тогда, в тридцатых годах, и было заложено племенное стадо. Наша маленькая «Горшиха» еще до войны получила «Знак Почета». А первые ордена тогда ох какую цену имели! Воодушевление, успех. Вера в свои великие силы. — Он вздохнул, задумался и повторил: — Щукин Федор Артемьевич душевный был человек. Знаток крестьянства. А это не шутка...
— Сами-то вы его помните иль по рассказам?
— Ну как не помнить! Я ведь работать начал при нем. Сорок четыре годочка назад. Еще до войны. Вышло так: семилетку кончил, задумал химиком стать. Поехал в город, а на экзаменах в техникум провалился. Мне говорят: «Погуляй годок». Вернулся в Медягино. Гуляю по улице. А мне навстречу Абросимов Илья Иванович. Он тогда в правлении был. Не знаю, что заинтересовало его, только спросил:
— Что делаешь, мальчик?
— А ничего, — отвечаю. — В техникум вот не взяли.
— А ты приходи к нам, пошлем учиться.
— А на кого?
— На счетовода. Хорошая специальность. Пойдешь?
И стал расхваливать эту профессию и объяснять, как важен для колхоза труд счетовода, а больше того — бухгалтера. Послушал я — он так хорошо говорил со мной, — поверил ему, сказал:
— Давайте, пойду...
Учился год и шесть месяцев. Колхозную школу окончил с отличием. Вернулся домой, стал работать в колхозе. Опыта еще как следует не набрался, как в тридцать девятом году в наш колхоз вливаются еще два хозяйства: «Ленинский путь» и «Дружба». Мне говорят: принимай хозяйство, делай объединенный баланс. Куда деваться, боялся, а сделал. Стала у нас большая «Горшиха». С того времени и живем в одних границах. Земли у нас чуть больше двух с половиной тысяч гектаров, пашни тысяча триста семьдесят пять, сенокосов двести шестьдесят шесть, пастбищ более семисот гектаров. Рельеф, сами видели, равнина, тяжелые суглинки, переувлажненность...
Когда, в тридцать девятом году, председателем колхоза выбрали Илью Ивановича Абросимова, Щукин пошел заместителем по животноводству. Теперь-то в колхозе председателем Абросимов-сын — Николай Ильич. А прежние наши руководители, которым принадлежит заслуга в организации и развитии ферм, сохранении племенного стада, навечно с нами не только в делах, но и в портретах. И все наши лучшие люди. Хотите увидеть?
Я молча поднялась и вышла вслед за Виталием Ильичом, он быстрыми, энергичными шагами проследовал с ключом туда, где находился красный уголок колхоза, открыл его, и я увидела, какие ценности тут хранятся.
Это был скорее музей, кабинет для занятий. Середину помещения занимали столы, на стендах, вдоль стен, лежали дипломы, всевозможные грамоты — стопы грамот, медали ВДНХ — медные, золотые, серебряные, вымпелы, кубки, другие награды: «Коллективу высокой культуры животноводства», «Передовому коллективу, победителю во Всероссийском, во Всесоюзном соревновании», «Лучшей ферме деревни Медягино». Той самой, куда приехал двадцатипятитысячник Щукин и откуда пошла горшихинская слава.
С живым, глубоким чувством я смотрела на портреты двух русских богатырей — Федора Артемьевича Щукина и Ильи Ивановича Абросимова. Щукин — первый председатель колхоза, бравый человек с веселым, пронзительным взглядом и пышными, буденновскими усами, придающими лицу неукротимую энергию, и лихость, и смелость дерзания.
Глядя на него, живо и ярко представила, как он, приехав сюда, в Медягино, обошел угодья, покряхтел, похмыкал, стоя на бережке Соньги, глядя на непроходимые топи, кусты, из которых поднимались стаи уток, бекасов — хороша охота! — в крестьянских избах увидел нужду, такую же, от которой уехал в город. Задумался, покачал головой. Решил: «Ну что ж, раз такое дело, попробуем побороться». Собрал людей, высказал свои замыслы. Тепло говорил, как с родными. Знал русский характер, на окрик и на приказ не податлив, а добрым словом любую преграду с ним сломишь.
И покупали скот, и осушали болота, сеяли траву, овес и канищевский клевер, вместе радовались успехам, победам, наградам.
У Ильи Ивановича Абросимова было выразительное, красивое лицо, своей волевой устремленностью напоминавшее лицо актера Абрикосова-старшего. И результат их усилий, усилий всего коллектива колхозников, о которых Шимаров сказал: «Люди редкого трудолюбия», — был тут, в знаменах, дипломах, грамотах, орденах, письмах, которые шлют отовсюду, разные письма: поощрительные, с благодарностью за помощь, с просьбами поделиться опытом. Однако живой результат усилий и тех, кто запечатлен на портретах, и всех, кто трудился и трудится нынче на племенном заводе колхоза «Горшиха», — результат этот на фермах, в лугах, где пасутся стада беломордых, с атласной, угольно-черной шерстью коров отечественной, созданной ярославичами породы.
Пора, подходило время увидеть их тут, на месте, в хозяйстве, которое стало теперь племенным заводом, где выращивают, совершенствуют, продают в другие хозяйства телочек и бычков, умножая тем продовольственное богатство народа.
Но день шел к концу, и еще многое хотелось узнать у этого человека, жизнь которого так крепко срослась с «Горшихой».
— А как же, Виталий Ильич, сохранили травы-то? Вопрос не праздный. Это — о возможности самостоятельного решения опытным председателем важных для хозяйства проблем, возможности обосновывать свою точку зрения. Ведь не только опасность утерять достигнутое нависла над хозяйством, когда в поисках лучших решений проблемы кормов для всех предлагался один рецепт.
— Что говорить, теперь дело прошлое. Известно, как сохранили. Обманом. С краю сеем одно, а подальше другое. А ведь возьмись за кукурузу тогда — и крышка хозяйству. В войну уж на что было трудно, а скот сберегли, удоев не снизили.
— Как жили в войну, расскажите.
— Я был на фронте тогда. Зенитчик. Старший сержант. Отвоевал и вернулся домой. Свое рабочее место занял. Вы обратите внимание на этого человека. Большие его заслуги перед нашим хозяйством.
Он указал на портрет большелобого человека, главного зоотехника колхоза, Ивана Георгиевича Жарикова, под руководством которого в колхозе созданы новые, наиболее ценные и породе линии быков, маточные семейства, так характеризовал Шимаров его работу.
— Продуктивность стада за годы его работы выросла почти на тысячу шестьсот литров в год, достигнув пяти тысяч двадцати килограммов. И жирность поднялась. Стала четыре и пятьдесят семь сотых процента.
— А было?
— А было четыре процента. Да вы представляете, что это значит? — Виталий Ильич посмотрел вопросительно.
— Догадываюсь.
— Вот то-то. У нас ведь как было. Корма — одно дело. Илья Иванович спрятал посевы, защитил, уберег, как мать свое дитя бережет. А как на пенсию вышел, встал вопрос: кто будет так же стадо беречь? При нем хозяйство больших высот достигло. Помню, сорок девятый год, шесть колхозников — доярки, завфермой и сам председатель были удостоены высшей награды — звания Героев Социалистического Труда. Большое торжество, воодушевление, вера в силы, в будущее, чувство нужности людям, стране, гордость за нашу «Горшиху». И вдруг вопрос: как же будет дальше? И Жарикова в то время взяли у нас. На другую работу поставили. А агроном ушел. Короче — полная смена руководства. Это всегда болезненно для хозяйства. Новый человек со своим характером, опытом, связями, знаниями. Как уживется с коллективом?
— Это тогда, когда вам начали присылать председателей?
— Вы знаете об этом? Да дело не в том, что присылают, за помощь всегда благодарны. Кого присылают — вот вопрос. Когда Николая Ильича избрали, он прежде всего начал возвращать ушедшие из колхоза кадры. К Жарикову — его в сорок первом взяли, директором госплемрассадника был — делегация: давай, мол, обратно. Вернулся в пятьдесят девятом году. Возобновил зоотехническую работу. Его руководству обязаны тут созданием наиболее ценных в породе линий быков. Да что уж там говорить! Заслуги его огромны. Вернули в колхоз агронома, он был директором в соседнем совхозе. А как руководящее звено укрепили, так дело двинулось на подъем. В шестидесятом году снова вышли в передовые.
— А нынче как?
— Нынче? — Виталий Ильич посмотрел пытливо. — Нынче вот. — Он протянул брошюрку.
Я прочитала отчеркнутые строки: «Применение селекционных приемов, таких, как непрерывный улучшающий отбор, целенаправленный подбор в сочетании с инбридингом (близкородственным скрещиванием) на выдающихся животных, постоянный анализ результатов отбора и оценки племенных качеств животных на фоне полноценного кормления, позволило создать одно из лучших в ярославской породе стадо племенного скота завода «Горшиха».
— Ну а если попросту?
— И попросту то же: одно из лучших в области. Вот тебе и низина, кочкарник, горькая земля, горшиха. А ведь колхоз, кроме этой земли, всегда был на общем положении, как и другие колхозы, да, выходит, и в худшем, чем другие. В чем же дело? Наверное, этот вопрос нуждается в столь же серьезном внимании, как все другие хозяйственные проблемы.
Еще в ту пору, когда Аксененков работал над диссертацией, знакомясь с племенной работой в хозяйствах области, Иван Георгиевич Жариков звал: «Защищайся и к нам на практическую работу. Для ученого тут простор. А кроме всего коллектив. Творческий, работоспособный, легко с ним, интересно».
Заманчиво, право. Но вот как случилось: не стало Жарикова, и найти достойного зоотехника оказалось не так-то просто. Велики ответственность и объем работы.
Аксененков и его жена Ирина Гавриловна, зоотехник-селекционер, вели племенную работу в совхозе «Новый север». Жили в поселке Михайловском. Прекрасный поселок: Волга, сосновый бор, десятилетка для дочек, нормированный рабочий день с двумя выходными. А все же расстались.
Перебрались в Медягино и поселились в одном из новых двухэтажных домов.
— Там я заведовала лабораторией, обрабатывала поступающие со всех ферм материалы. А здесь с живой коровой имею дело. — Ирину Гавриловну я встретила на ферме. — Прежде чем на племенную корову карточку заведешь, не раз посмотришь на нее и во время контрольных доек — производили их три раза в месяц, и при проверке на жирность — она меняется в течение дня: утром самая высокая. Меняется и от состояния коровы. И взвешивание, и бонитировка, и экстерьерная оценка, и обмеры — все с участием зоотехника-селекционера. Мне приходится и заносить все данные в племенную книгу с первых дней, с момента появления теленка на свет. Тогда ему ставят метку на ушко. Может быть, видели? — Ирина Гавриловна, увлекаясь, показывала эти племенные карточки, говорила: — Коровы очень умны, у каждой характер свой: одна грязнуля, другая чистюля, спокойные, нервные, флегматичные. Доярки знают все их повадки. А это тоже удои: попробуйте кое-как обращаться с коровой, она и молоко не отдаст. Наши доярки и встретят их с пастбища, и проводят, и приберут на ферме, и приготовят подкормку. И у животного настроение совершенно другое, она платит за это не скупясь. У нас замечательные доярки.
О горшихинском хозяйстве Ирина Гавриловна говорила, как о «нашем», то есть о своем. И в голосе ее появились горделивые нотки, когда называла имена Капитолины Крючковой, Людмилы Абрамовой, заведующей фермой Нины Александровны Смирновой. Вспомнила тех, кого даже не знала, но имена которых навечно вошли в историю ярославского колхоза «Горшиха»: Абросимовой, Плетневой, Лукьяновой, Гурьевой, Тяжеловой, Горевой. Она отдавала дань усердию этих тружениц, постигших секреты своей прекрасной профессии.
Во время поездок по Африке мне приходилось встречать племена, у которых уход за скотом считался привилегией аристократов. В долинах Лунных гор — массива Рувензори паслись стада анкольских коров с полутораметровым размахом рогов. И дойка коров там — торжественный и тоже прекрасный ритуал.
Любят в «Горшихе» животных. Может, и в этом секрет успехов колхозников. Любят, живут в постоянном контакте, как бы стремясь к единой цели, животное и человек. О Щукине, ветеринарном враче, Ирина Гавриловна выразилась так:
— Какое-то, если можно так сказать, коренное понимание дела, будто каждое животное видит насквозь со всеми особенностями его организма. Знаете, есть такие люди: взглянешь на них и чувствуешь жизненную прочность, добротность. Отец его, первый председатель, говорят, такой же был богатырь. Семья у Геннадия Федоровича крепкая, добрая. Девять детей — редкость по нынешним временам. В войну — танкист, орден Славы носит. А люди здесь коренные — каждого возьми — личность.
— Так, значит, не жалеете, что уехали из Михайловского? — спросила я.
— Да как вам сказать. Есть свои плюсы и свои минусы. Главный плюс — работа для специалиста здесь интересней и шире. Прекрасное стадо. «Горшиха» поставляет бычков в семнадцать российских областей, сто пятьдесят, сто шестьдесят бычков и телочек ежегодно.
Немалый вклад в хозяйство страны. А это что-то да значит!
Накануне вместе с главным зоотехником мы осматривали формы. Пришли в тот момент, когда в проеме противоположной двери показался пастух и щелкнул кнутом. Все помещение тотчас же наполнилось радостными, глубокими трубными звуками. Коровы задвигались, начали подниматься и потянулись к выходу — время пастбищное пришло.
И как только помещение освободилось, его начали чистить, закладывать в кормушки подкормку — свежую траву.
— Так ведь они же на пастбище! — удивилась я.
— Трава еще очень сочная, не набрала витаминов. — Аксененков начал посвящать меня в сложную науку кормления, — В молодой траве много калия, избыток его нарушает необходимое соотношение магния, кальция и натрия.
Сказал, почему необходимы грубые корма, вспомнил Василия Левина, еще в XVIII веке сказавшего о пользе дятловины — так называли клевер, который, как он писал, не только хорош для скота, но и «поправляет землю». В своей «Ручной книге сельского хозяйства для всех сословий» Левин тогда уже говорил, что «крошева, подобные кислой капусте, составляют корм отменный и здоровый». А крошево это не что иное, как силос, который только теперь вошел в широкое употребление.
Корма... Корма... Как велика эта проблема!
— Вот тут у нас стельные коровы. — Мы пришли с Аксененковым в соседние помещение. — Они гуляли с утра, а теперь отдыхают.
Коровы лежали в своих чистых стойлах — крупные, вальяжные, спокойные. Они переставали жевать, поворачивая к нам свои белые морды — пытливые, проникновенно-умные, любопытствующие, невозмутимо-спокойные, у каждой было свое выражение. Проводив нас взглядами, они принимались за жвачку. Почти физически ощущалось их состояние терпеливого ожидания приближающейся поры. Поры, когда горшихинское стадо пополнится новым бычком или телочкой.
— А вот они, наши малыши! «Детский сад» — так зовут его телятницы. — Николай Николаевич подошел к одному из деревянных загончиков. С чистой соломенной подстилки сейчас же поднялся на ломкие, еще слабые ножки черный теленочек и ткнулся в него маленькой корзиночкой, надетой на мордочку.
— Зачем корзиночка?
Я почесала малыша за ушком. Он закрутил головкой.
— А чтобы не сосал подстилку — грязная может быть. Сейчас вас покормим, — ласково сказала теленку Наташа Суконина, подменявшая заболевшую телятницу. Она взяла бутылку с соской, сняла корзиночку с морды теленка. И уже тут проявлялся характер животного, запас его жизненных сил. Теленок, едва она поднесла к его морде бутылочку, набросился на нее и, чмокая, захлебываясь, выкатывая от усердия большие, наивные глаза, принялся за еду. Он так старался, что Наташе пришлось заботливо придержать рукой его славную мордочку. Две-три минуты, и литровая бутылка опустела. Пока кормилица ее ставила, чтобы снова надеть на мордашку корзиночку, он успел полизать ее руку и пытался даже пожевать рукав.
Другой теленок как бы неохотно, капризно притронулся к соске, лениво потягивал, потом отпускал. Наташа терпеливо ждала, когда он снова соблаговолит приняться за еду. Он не выглядел больным, крупный теленок, но какой-то вялый, флегматик.
— Их постепенно переводим на растительный корм, тщательно сортируем, часть оставляем на пополнение нашего стада, часть продаем. На мясо идут только непригодные к племенному делу. Плана по мясу у «Горшихи» нет, — говорил главный зоотехник, когда мы, минуя скотные дворы, навесы для хранения сена, картофелехранилище, мастерские, гараж, мимо площадки для техники, огороженной и чистой, шли на пастбище, чтобы посмотреть на коров в природных условиях.
Николай Николаевич заставил меня обуть сапоги. Говорил: «Натягивайте, не раздумывайте». Но только выйдя за пределы построек, я поняла, почему здесь радуются, когда засушливо.
Ночью прошел небольшой дождичек, едва сбрызнуло, асфальт на дорогах был сух. А мы с трудом вытягивали ноги из вязкой земли, поросшей густой травой. Из-под ног взлетали чибисы, еще не кончили свои песни жаворонки.
— На пастбище будет посуше. Там, видите, высоко.
У леса, куда показывал зоотехник, паслись коровы. С кнутами через плечо похаживали рядом пастухи-виртуозы, как их называет Аксененков.
— Когда корова в одних руках, да руки эти умные, добрые, она спокойна, знает, куда ей бежать. Пастух только голос подаст, они его уже знают и время свое знают. Как дойка придет, их и гнать не нужно, сами на скотный двор повернут. Вон тот пастух, — он показал на худощавого человека в каляном брезентовом плаще, — Константин Иванович Фирсов. А там вон и Глухов Николай Александрович.
— Трава перерастает, Николай Николаич. Надо бы подкосить. — Фирсов повернулся к лесу. — Вот тот край и сразу убрать. Тут-то все подъели, вон они как стараются.
Коровы на ходу щипали траву и уже повернули к скотным дворам.
— Доярки жалуются, что пить хотят. Нужны дополнительные емкости, — озабоченно говорил Глухов,
Николай Николаевич, весело прищурясь, посматривал на коров. Ветер трепал его черные волосы, подхватывал галстук.
— Попридержи немножко, а то раньше времени на ферму придут.
Эх, не надо было ему говорить это. Фирсов крякнул, уж он-то знает, когда придержать, когда прикрикнуть: «Э! Ну пошел! Оп! Фю-ю-ить!» Тридцать два годочка без перерыва пасет. Друг к другу приноровились каждым шагом, каждым движением. Дождь ли, ветер, в пять тридцать выгоняет, до девяти пасет, потом на часок отгоняет на отдых, лучше в тенек. Когда комар, едят плохо, тогда на ветерке лучше отдыхать, в дождь в лесок загоняет. Они и сами все знают, когда уходить, и часов не надо. Холеные, крупные, спокойные животные, давно уже не похожие на прародительниц, выведенных вековым трудом ярославских крестьянок.
— Вот сейчас завернем к озерку, время и подойдет. — Константин Иванович вроде бы и зоотехнику отвечает, и говорит со своими питомцами.
— А как же зимой, когда не пасете?
Я едва успеваю за набирающим скорость стадом: они задержались у озерца и теперь торопятся возвратиться на ферму, где уже ждут их чистые, тщательно вымытые аппараты для дойки, молокопровод, готовый принять молоко, а в кормушках лежит свежая зеленая подкормка. Пастухи привычно шагают за стадом, и кончики перекинутых через плечо кнутов скользят в траве, как серые змейки.
— Зимой мы работаем скотниками, вывозим навоз. Тоже с коровами, — отвечает Фирсов. — Они человека хорошо понимают, голос знают. Случается, к чужому стаду какая прибьется, только кликнешь, смотришь — уже трясется, бежит.
И такое тепло было в голосе этого заветренного, сурового человека, что невольно подумалось: в этом тоже одно из главных условий успеха. Каждый знает на своем участке, что он нужен, что труд его необходим. Общий труд, творческий. Всего коллектива, возглавляемого Николаем Ильичом Абросимовым, потомственным председателем колхоза, который несет в себе не только опыт отца своего, но и бесценные богатства опыта поколений.